Лондонские поля

Эмис Мартин

— Ах да, — сказала Хоуп. — Леди Барнаби. Она онемела.

— В буквальном смысле?

— Ну. С тех пор, как вернулась. Шок.

— Вот так ужас…

— Знаешь, на кого ты похож? — сказала Хоуп. — На отшельника.

Гай пожал плечами и посмотрел в сторону. Казалось, он не имел ничего против такого сравнения. Но потом он снова перевел взгляд на Хоуп: та сосредоточенно его разглядывала. Его испугал этот пристальный взор. Он напрягся, готовясь к худшему.

— Не на того отшельника, что живет в хижине, — медленно продолжила она. — Где-нибудь на Оркнейских островах или вроде того. На отшельника, который живет в роскошном отеле, в Лас-Вегасе. На этакого убогого маньяка, у которого целая куча денег и который никогда никуда не выходит. На типа, в спальне у которого сооружен алтарь в память о какой-нибудь умершей жирной кинодиве…

Гай продолжал заниматься своим камбоджийским делом — издалека, на ощупь пытался он найти Малыша и Энь Ла Гей, перемещенных

лиц. Каждое утро он совершал множество телефонных звонков из своего офиса (это была единственная причина, по какой он туда ходил) и уже обращался просто по имени ко многим из незримых своих собеседников — представителей различных телефонных сообществ: Американского Комитета по делам беженцев, Британского Совета по делам беженцев и Управления по приграничной стабилизации при ООН. Когда он сидел там, выслушивая бесконечные военные истории, его безвольные пальцы то и дело тянулись ко лбу. Гай вырос в ту эпоху, когда каждый так или иначе знаком с разного рода зверствами; как и всякий другой, он был до изнурения приучен к печальным картинам, к жалким позам умерших. Но им никогда не показывали Камбоджу — страну-мученицу, нацию, удвоенные страдания которой застил непроницаемый черный занавес, укрывала наглухо захлопнутая дверь. Эта тьма оказывала на озабоченное тамошними событиями воображение некий порнографический эффект. Невозможно было не слышать возбуждения в голосах, излагающих все эти камбоджийские истории. Гаю прислали копии спутниковых фотографий, и он собственными глазами видел силуэт смерти: картина, похожая на схематичное изображение пчелиных сот, явно представляла собою ландшафт, от края до края полный человеческих черепов. Он тоже ощутил возбуждение, прилив мальчишеской мужественности, который в его случае вскоре отхлынул, обратившись в сдерживаемую тошноту. Вид боен со спутника — человеческая смерть, какой она могла бы предстать глазам некоего бога. Вера Гая, подобная слабо поблескивающей реликвии (сравнимой, быть может, с медальоном, когда-то принадлежавшим его покойной матери), на какое-то время сильно потускнела — ведь совершенно невозможно допустить существование чего-то такого, что может вынести столь основательное вычитание человеческих тел. Если забрать жизнь, то останется только анатомическая мука отдельного черепа. «Я был там на протяжении всех восьмидесятых, — пророкотал ему американец из УПС при ООН, один из телефонных призраков, поставлявших ему информацию. — Есть у меня для вас один образ. Готовы? — Страстное нетерпение, даже алчность слышны были в его голосе. — Детский протез, искусственная нога в шлепанце, марширующая на войну. Это Камбоджа, приятель. — Гай торопливо покивал, как бы для того, чтобы расположить к себе собеседника. — И оттуда нет выхода».

Хотя, конечно, как это всегда бывает, выход был; это просачивалось, становилось известным — один выход там таки имелся… Гай убедил себя, что он не превращает Камбоджу в нечто вроде своего хобби. Но эти его розыски оставались в каком-то смысле любовными трудами, романтическим долгом, способом думать о Николь с относительной, весьма спорной невинностью. Спору нет, в голове у него постоянно раскручивались подробнейшие фантазии. Вот Гай входит в подъезд ее дома и поднимается по лестнице (на фоне множества развевающихся флагов), невозмутимо ведя перед собою двух застенчивых человечков; Николь уже ждет их на верхней площадке, руки ее крепко стиснуты, а щеки украшены медленно сползающими слезами. Как нервно звучит смех Энь Ла Гей, пока на маленькой кухоньке варится согревающий бульон! Как пылают глаза Малыша — горят незабываемым огнем! А внизу, на уровне бедер, пальцы Николь переплетаются с его собственными в тайном любовном сговоре…

Даже Гай мог сказать, что в этом его кинофильме присутствовало нечто искаженное, нечто отвратное, нечто эстетически гибельное. Эта сцена представала перед ним в мертвенно-бледном цвете и сопровождалась музыкой, исполненной нездоровой, зловещей веселости; диалоги казались дублированными, а актеры притворно улыбались, как дурные дети, проступки которых вот-вот раскроются. И вновь приходило на ум словцо «порнография»: на ум Гаю, в котором не было ни следа — в котором не было ни тени порнографии.

Совсем никакой? Нет, это не соответствовало действительности. Было несколько случаев (которые становились все чаще, пока ему не сделали операцию), когда медсестра, держа в руках тестовую трубку, похожую на стеклянный кондом, вводила его, неизменно заставляя испытывать отвращение, в занавешенную комнатушку, оснащенную «литературой» — кипой истрепанных журналов для мужчин. Гай перелистывал странные страницы (в конце концов ему пришлось положиться на лежавшую у него в бумажнике фотографию Хоуп). И была еще россыпь разнузданных фильмов, которые он вынужден был краем глаза смотреть во время своих деловых поездок в Гонконг и в другие восточные царства Маммоны. И в перерыве между разливами полыхающей плоти неизбежно наступал ужасный миг, когда глазам представал весь исполнительский состав, толпящийся вокруг… Все были полностью одеты и делали вид, будто они могут быть кому-то интересны, совсем как настоящие актеры и актрисы, следующие указаниям настоящего

режиссера и занятые в настоящем фильме. Казалось, это их притворство было вдвойне постыдным для каждого, включая и тех, кто за ними наблюдал. Даже Гай мог сказать, что его интерес к Николь Сикс и его интерес к Индокитаю плохо сочетались друг с другом (он кивнул головой, припомнив виденную им как-то раз в брошюре об оружии пухлую красотку, ласкавшую нечто сугубо металлическое). Любовь и война, любовь и исторические силы — эти вещи плохо сочетались друг с другом.

Кроме того, его размышления в целом были до крайности робкими, всегда как бы пробными. Все его сновидения, исходившие, как ему представлялось, из некоей области теплого давления, укрытой в его груди, следовали излучинам юношеской фантазии и были полны заботливости, попечительства, блистательных спасений (были там, скажем, гребные лодки, были облысевшие автомобильные шины, чудесным образом восстановленные и замененные). Он думал о ней постоянно, даже во время внезапных потрясений в офисе или в детской; лицо ее было подобно замысловатому узору, плавающему в поле его бокового зрения. Синхронизируя каждый свой день с Николь, он с утра до вечера повсюду следовал за нею: пробуждение, легкий завтрак, идеализированный туалет — и проч., и проч. О своих мыслях он думал как об исследователях девственной территории. Он, конечно, не знал, какое множество мужских мыслей Николь Сикс успела уже поглотить, сколько миллионов часов мужского времени; не знал, что каждый квадратный дюйм ее тела тщательно обыскан грабительскими мужскими мыслями… Иной раз, чтобы купить себе блок сигарет на неделю (или какую-нибудь газету из числа тех, которых не выписывал), он шел в магазин, расположенный неподалеку от ее дома. Пригнувшись, словно стоял в дверном проеме, вглядывался он в самую глубь тупиковой улочки. Видимая глазами любви, как ярко озаряла она обыденную, вполне заурядную перспективу: и деревья, расставшиеся с листвою уже в сентябре, и двоих строителей, сидевших на крыльце и поглощавших яйца по-шотландски, и мертвое облако, обращавшееся в туман темного дождя. В этот день Гай с болезненной улыбкой разгладил свой грязный макинтош, пошел обратно, а потом свернул, направившись в «Черный Крест».

Кит стоял возле «фруктового магната», удовлетворенно ковыряя у себя в зубах дротиком — точнее, острием дротика, как недавно научился различать Гай (оперение, древко, ствол, острие), после того, как здесь, в «Черном Кресте», несколько его ранних ошибок в дартсовой терминологии были грозным тоном исправлены собеседниками. Гай обнаружил, что рад видеть Кита, что ему уютно оказаться в пропитанном сыростью интерьере приходящего в упадок паба. Его собственная бесцветность, повсюду бросающаяся в глаза, здесь с легкостью сливалась с окружающей серостью. Белые люди были здесь черно-белыми, монохромными, как документальный фильм времен Второй мировой войны. Или как документальный фильм времен Первой мировой войны. Гай вспомнил кадры, из которых состояла заставка типа обратного отсчета перед началом каждой части какого-нибудь старинного фильма: 6, +, 5, *, пустой кадр, кадр клинообразного сечения; а белые участки экрана зернисты от пыли, ресничек и волосков из ноздрей, как белки непромытых глаз. Присутствие Кита всегда заставляло Гая думать о глазах.

— Да просто тошнотный, мать-перемать. У меня от него с души воротит. Нет, серьезно.

— Мерзостный.

— Отвратный.

— Гаже не бывает.

— И все время, блин, низкое атмосферное давление.

Повернув голову на сантиметр влево, Кит дал Гаю знать, что тот может к нему присоединиться. Двинувшись вперед, Гай случайно наступил на поразительно твердый хвост Клайва. Клайв оторвал подбородок от ковра и устало то ли что-то проворчал, то ли выругался в адрес Гая.

— Виноват, — сказал Гай. — Верно. Давненько не виделись.

Кит кивнул. Это было правдой. Ну так и что с того? Кит даже не поленился растолковать, что он — парень такого типа, которому надо ходить во множество разных мест и видеться со множеством разных людей. Он вовсе не парень такого типа, который день-деньской сидит и нажирается в «Черном Кресте» на Портобелло-роуд. Нет, ни в коем разе. Неугомонная Китова натура нуждалась в разнообразии. Всю эту неделю, к примеру (и это явствовало из его изнуренного вида), он сидел и нажирался в «Залетной Галке» на Элджин-авеню. Однако на самом деле Кит выглядел приятно удивленным тем обстоятельством, что оказался в «Черном Кресте». Почему, Гаю было неведомо.

— Давай-ка выпьем. Оттянемся. — Кит неожиданно переменил фокусировку своего взгляда. — Слышь, друган, что-то ты с виду не больно-то весел. Ну. По тебе ну никак не скажешь, что ты слишком уж доволен своей жизнью. Это, должно быть, какое-то поветрие. Не ты один, скажу я, пребываешь не в лучшем здравии: эта самая… тоже.

Услышав ее имя (два слога на сей раз: какое-то мгновение они звучали так, словно Кит и дальше переиначивал грамматику на свой лад), Гай ощутил какой-то мягкий взрыв в области левого поперечного нефа своей груди. Голова его опустилась, и он ухватился рукой за стойку. Николь страдала. Это была божественная новость.