Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь

Рокин Дмитрий

– Нет. Но расскажу, – сдался Вова. – Вообще я влюбчивый, но отпечаток на сердце остался только от пары по-настоящему сильных чувств. Первая любовь – белокурая, голубоглазая, дьявольски красивая. Но она только для меня. Про неё нельзя говорить вслух. Это самое чистое и непорочное, что вообще могло случиться в моей жизни. И всё, что связано с ней, – всё было чудом.

Фиалка, проросшая из разбавленной годами памяти Вовы, оказалась в ладонях Алёны чужим, но мимолётно-прекрасным воспоминанием. Лепестки её нежны, аромат её пронзителен, и существует она, лишь пока Вова говорит о любви, из недр сердца былое чувство бережно извлеча.

– Господи, мне уже хочется расплакаться…

– Вторая

любовь – смуглая, с длинными чёрными кудрявыми волосами. Очень стройная и с большой грудью. Её звали Марина. Марина из Волгограда. Мы встретились, когда я единственный раз отдыхал на море. Мне был двадцать один год. Мы танцевали на пенной дискотеке. Плавали ночью в море, целовались под луной. Это было красиво. Она была такая… Необузданная, даже дикая. В хорошем смысле слова. Как будто она женщина кочевых племён, и ветер степей вплетён в её волосы. И всё, что ты можешь – скакать с ней на лошадях дни напролёт и заниматься любовью под звёздным небом. Она была такая необычная… Читала мне свои стихи под шум моря про «молодость будущих песен в новорождённых днях». Она рассказывала удивительные вещи. Что в шелесте волн слышны голоса наших не родившихся детей. Они просят нас не пройти мимо друг друга, чтобы мы встретились, и они могли войти в жизнь. Но мы проходим. И их голоса тонут в пучине. Она говорила – прислушайся. И я прислушивался. И в тот момент я правда слышал их голоса. И они просили остаться с ней навсегда. Она спрашивала, что бы я сказал своему сыну сейчас, пока он ещё не родился? Что бы пожелал? Что бы пообещал? И я говорил тогда хорошие вещи. Стоящие вещи. Настоящие вещи. Я был полон любви. Я был тогда любовью. Мы были любовью тогда.

Вова посмотрел на Алёну. Из её глаз падали слёзы. Она не плакала. Лицо её было абсолютно расслабленно. Но непослушные капли душевной росы опадали вниз из её невероятно красивых, бескрайне глубоких, налитых влажной зеленью глаз.

– Это так красиво… Чарующе… Это просто… Прекрасно.

Алёна на несколько секунд закрыла глаза, и слёзы рассыпались на мелкие жемчужные крупицы между длинных ресниц.

– Вот теперь я чувствую тебя настоящего… Но ты не остался с ней навсегда?

Вова не стал ничего отвечать, а продолжил тянуть сигарету.

5.

Алёна, набравшись смелости и воздуха в лёгкие, обсудила с братом ночной визит Вовы, каждое упоминание которого вызывало у Алекса тошнотворную оторопь. Брат, процедив через себя озноб омерзения и даже немного им насладясь, бойко усмехнулся, спорить не став, – у тебя своя голова на плечах, взрослая девочка. Алёна несколько удивилась этому зрелому ответу, свойственному скорее человеку с умеренным, рационально-выверенным темпераментом, заключив, что брат действительно повзрослел. Это бессловесное, бессовестное заключение отбросило немилостивую тень на лучезарный, извечно молодой и бесшабашный образ брата.

В лунную ночь пришёл Вова, принеся с собой котомкой за спиной спальный мешок в чехле цвета милитари и зубную щётку, любопытно таращившую щетинки из пазухи кармана. Дверь в огромный дом удивлённо отворилась, не на шутку впечатлившись Вовиной способности к кочевничеству.

– Я смотрю, ты налегке, – озадаченно произнесла, оценив скромность Вовиного скарба, любительница основательности и оседлости Алёна, облачённая в тёмно-коричневую водолазку и широкие чёрные брюки.

– Это всё, что нажил непосильным трудом, – высказал сомнительную правду Вова, разувшись, сняв кожанку и с трудом повесив её в измождённый количеством одежд гардероб, спрятавшийся за раздвижной светлой стенкой. – Куда идём?

– На второй этаж, у меня там покои, – бросила Алёна с особым интонационным лоском, путеводной звездой засияв в сторону лестницы наверх, поймав

себя на странной мысли, – Вова будет первым мужчиной, допущенным в её личные апартаменты, не считая отца и Алекса.

– А брат? – Вова бросил вопрос куда-то в глубину бесконечности особняка, в его странную акустику, ловко прибирающую эхо, поднимаясь по деревянным ступеням и вольготно рассматривая изыски деталей. Детали в ответ лишь снисходительно отворачивали от него преисполненные снобизма взоры.

– Брат на куражах. Отсутствие тела, как выяснилось, этому совсем не помеха, – высказала обоснованное фи Алёна, ступая впереди и заплетая длинные волосы в симпатичный хвост.

– Что есть, то есть. А пожрать нет у тебя ничего случаем? А то Коди-подлец отказывается готовить, а с деньгами так себе, у меня все карты заблокировали.

– Есть, не переживай. Сама готовила.

– Уже страшно.

Алёна недовольно скрестила руки на груди и надула губки прелестным бантиком негодования, удивившись такому оголтелому, невоспитанному, практически дембельскому хамству.

– Нам сюда, – её ладонь грациозно коснулась двери. – Ты можешь спать вот на этом диване. Спальник тебе вряд ли пригодится.

Опрятный, крутобёдрый диван нежно-кремового цвета, стоящий у широкого окна и разложенный открытой на самой интригующей странице книгой, примерялся к Вовиному росту – поместится ли этот скуластый, небритый господин целиком? Поместится.

– У меня привычка брать его с собой. В той времянке бывали, мягко говоря, проблемы с отоплением. Там старый газовый котёл был и вечно ломался. Тебе же всё это очень интересно. А ты, видимо, будешь почивать на этой необъятно прекрасной перине?

Кровать Алёны действительно оказалась выдающейся в пространственном и качественном выражениях, подразумевающих целую церемонию отхода ко сну.

– А ты догадливый, – деловитая Алёна встала руки-в-боки у ложа, размышляя о том, как бы она сама оценила подобное великолепие, увидь его со стороны. – Ладно… Бросай вещи тут. Пойдём есть.

Просторная кухня отдавала бледно-бежевым. Стройность линий наводила тоску. Грация полузастывших теней играла в прятки с пламенем свечей, установленных на антикварных пятизубцах, и неживыми огнями диодных, умело спрятанных подсветок, стекающих откуда-то из-под граней потолка. Чрезмерная изысканность винтажной мебели сохраняла самообладание при виде любого, даже самого требовательного гостя. Кухня самодовольно пищала, лоснилась, пряча за помпой гарнитура изыски посуд, созданных трудолюбивыми руками, а не бездушным конвейером. Всё здесь было как-то излишне непросто даже в мелочах: рукояти ножей красовались сложным орнаментом, встроенная техника блестела редкостью металлических сплавов и богатством интерфейса, и даже фитили свечей давали, сгорая, породистый, с позолотой, свет. А по итогу всё это не произвело вообще никакого впечатления на Вову – он осмотрел кухню беглым мещанско-недотошным взглядом, глазом ни за что не зацепившись.

– Давай на барной стойке засядем, как в кино, – Вова кивнул в сторону приветливо подмигнувшего древесного полотна бара, вскрытого посередине широкой жилой эпоксидной смолы, напоминающей изгибами Волгу.

– Привык к стойке? – негодовала Алёна. Она долго и вкрадчиво подбирала убранство стола, и, когда достигла совершенства, осталась исключительно довольна собой. А теперь этот дикарь всё испортил.

– Я не дикарь, я просто из пролетарской семьи.

Вова, забрав свою тарелку с пригорком устриц, аппетитным куском белой рыбы океанских кровей и щепоткой брокколи, взгромоздился на высокий барный стул. Алёна последовала его примеру, прихватив свечи, яркие язычки которых в пьяной грации уклюже колыхнулись и приглушились в движении, чтобы вновь воспрять в статике.