Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь
Шрифт:
– Хорошо. Запоминаю.
– Любой страх нужно детализировать, определить его природу. И понять главное – любую преграду можно миновать. Как и справиться можно с любой ситуацией. Люди во сне обычно пребывают в эго-состоянии ребёнка с гипертрофированными реакциями на любую эмоциональную ситуацию. А нужно перейти в эго-состояние взрослого – нужны адекватные, ситуативные реакции. Через осознанные сновидения мы пропишем тебе в подсознание новую модель, что потом может пригодиться и в реальной жизни.
– Как всё сложно… – кашляла от удушливого дыма Алёна.
Взмах её красивой руки – и едкие клубы чада
– Так приятнее идти. Вот такая у меня взрослая борьба со страхами, – улыбнулась Алёна, стараясь больше смотреть на новорождённые цветы, чем по угрюмым сторонам.
– Вижу. Ты на верном пути. Ты смотрела много военных фильмов? У тебя довольно подробно прорисованы детали. Очень натуральные, объёмные образы, – волк окинул взором поле брани от сих до сих.
– Ну да, папа их очень любил. Ну, и мы с братом смотрели с ним за компанию. Но я не люблю оружие. Боюсь крови, когда её много. Война – это ужас… Это грязь и смерть. И нет в ней никакой романтики, как иногда показывают в кино.
– Война – это странное соревнование мужчин. Кто остался жив, тот и победил. Беда войны в том, что с неё нельзя вернуться домой. Она с тобой навсегда, потому что в войнах побеждают страны, а человек на войне всегда проигрывает.
– Даже с войны с самим собой не вернуться? – трунила волка Алёна, вернув ему его крылатую фразу без крыльев разве что.
– Даже с неё. Ладно. Мы увидели достаточно. Надеюсь, ты всё запомнила. Теперь стирай всё это и переноси нас к твоему дому, внутри которого мы, собственно, и спим сейчас.
– Так, – Алёна закрыла глаза, и поле брани, скрутившись гигантским, абсолютно безвредным для двух путешественников по грёзам вихрем, мгновенно исчезло, вернув сну его первозданно здоровый вид.
Дом выпал с небес и с пыльным грохотом рухнул на землю. Почва вмиг иссохла под ним, глубокие борозды трещин перепахали округу, ветвисто расходясь до самого горизонта: на полях и лугах воцарилась безжизненная пустошь. Молочные облака скисли, кисельные берега обмелели, птицы и бумажные самолётики, превратившись в камни, осыпались вниз. Дом вверг весь сон в мерзкую оторопь, поглотил его, вмиг подчинил своей воле.
Алёна с трудом отворила неуступчивую дверь и шагнула в дом. Внутри пастельные тона сменились увядшей, скупой серостью, наполненной церковной затхлостью. Бродяжничал неприятный запах гнили. Сорванный голос тишины вопил во всю глубину ватной акустики стен, точно тупым напильником остроту звуков сточив. Любимые вещи снова сделались лишь безымянными, бездыханными предметами, беспомощными, призрачными фантомами потерянной жизни застыв перед глазами. Изредка пульсирующие, заплесневело почерневшие трещины капиллярно плутали по стенам и потолку. Они – высохшие вскрытые вены дома, из которых сыпалось песком время и обезумевшее прошлое. Дом изредка тяжело вздыхал, пыль вдыхая, содрогая угрюмые стены. Дом. То, что от него осталось. Разваливающийся ящик с ветошью, с рваными лохмотьями, оставшимися от светлицы некогда искренних, бескорыстных, настоящих чувств, отношений, эмоций, ощущений, воспоминаний.
Обволакивающая, хладнокровная отрешённость дома, его осязаемая оторванность
– Мрачновато ты свой дом видишь подсознательно, – заключил Вова-волк. – Как и себя в нём.
– Я – это его отражение, а он – моё. Дом умер вместе с родителями, а со смертью брата практически перестал существовать. Как и я в нём. Тут ты прав. Но он был важен, он был много лет. Одновременно снаружи и глубоко внутри нас. Нас всех, – проронила излишне сентиментальная Алёна, осознавая здоровую болезненность своих сновидческих реакций, а гулкое эхо понесло куда-то вдаль «нас всех», «нас всех», «нас всех»…
– Рана зарастает всегда изнутри. Но ей для этого нужна надёжная внешняя оболочка, нужна безопасная скорлупа. Вот для этого и нужен дом. Родной, простой, понимающий и принимающий.
Волк и Алёна, странники в мир странных грёз, спустились в поедаемый паутинами и плесенью подвал. Волоча ноги и лапы сквозь сугробы пыли, мягко укутывающей пол, они двигались к тайнику, манящему притягательной неопределённостью, – чего от него ждать?
Человек и зверь шли по длинному коридору, посечённому гуляющими простуженными сквозняками, не ясно из какой щели сюда просочившимися. Чернели пустоши комнат, и густые тени лезли под редкую сгнившую мебель, желая затаиться там. Глубокие трещины ветвящимися щупальцами ползли по медленно осыпающимся стенам. Порванные на обезображенных лицах картины безучастно валялись на полу растлёнными музами. Сгорбленный свет еле горел, конвульсивно подёргиваясь едкой старческой бранью.
– Вот та самая дверь, – произнесли бледные, сухие губы Алёны, а точнее её немощной, выгоревшей дотла копии. – Правда, в жизни она глубже в стене расположена. Странно… Смотри, там нарисован ключик. Раньше его не было. Или я просто не обращала внимания. Похож на твой?
– Похож.
Волк всмотрелся в изящную форму нарисованного на дверном косяке ключика.
– А надпись была? Там что у вас, морозильная камера?
Над дверным косяком было завидно ровным почерком выведено слово «ХОЛОДНО». Выведено безупречно ровно с точки зрения осей икс и игрек, равно как и с точки зрения центровки.
– Да нет… Там вроде просто какая-то кладовка была.
– А ограждение было?
Волк, настороженно присматриваясь жёлтыми горящими глазами и принюхиваясь мокрым носом, обходил натянутую у двери верёвку с гирляндой красных треугольных флажков.
– Нет…
– Странно. Ну, срывай всё и открывай.
Алёна, ловко сорвав верёвку, опустила скрипучую ручку вниз. Дверь в тёмное помещение с натужным всхлипом несмазанных петель отворилась.
– Ступай, – верховодил волк, остриём морды указав направление.