Ложь во спасение
Шрифт:
– Не помню уже, – отмахнулся Женька. – Лен, ну разве в этом дело, какими словами я себя ругал, а?
– А в чем? – поинтересовалась она холодно. – В чем дело, скажи?
– Я уже сказал тебе. Это опасно, – ответил он хмуро.
Это опасно, – повторила Лена злым голосом. – То есть ты считаешь, что я могу вот так запросто забыть о тебе и даже не вспоминать до тех пор, пока ты сам не позвонишь и не скажешь, что это уже не опасно? Что я смогу жить себе спокойно и радостно, ходить на работу, лечить своих психов, а про тебя и не думать?
– Никто не говорил, что не думать. Не кипятись, Ленка. Я просил просто не вмешиваться. Нам нужно на какое-то время перестать общаться. Не видеться и даже не звонить друг другу, потому что…
– Ах не звонить! – Лена не дала ему закончить фразу. – Не звонить, значит! Так бы и сказал сразу, что просто не хочешь, чтоб я тебе звонила. Что твоя ревнивая брюнетка…
– Да при чем здесь моя брюнетка? – не выдержав, рявкнул Женька. – Она-то здесь при чем?!
– При том, – упрямо повторила Лена. – При том, что тебе просто не хочется семейных скандалов, не хочется бесполезных объяснений, не хочется лишних проблем, не хочется…
Он не дал ей договорить – подошел, схватил двумя руками за плечи и поднял с табуретки. Некоторое время они так и стояли друг напротив друга молча, ни слова не говоря. Лена глупо хлопала ресницами и не могла дышать.
– Ленка, – сказал он, отпустил ее плечи и осторожно погладил по голове. – Леночка.
Это было невыносимо. Это был последний предел, за которым рухнули все преграды, и жалкое понятие женской гордости вдруг перестало иметь значение. Уронив голову Женьке на плечо, Лена тихонько всхлипнула, потом еще раз, а потом заревела в полный голос.
– Ну что ты? Что ты плачешь? – спросил он, продолжая все так же осторожно гладить ее по волосам.
– Ты никогда… – всхлипнула Лена, – никогда раньше… не называл меня… Леночкой!.. И не гладил… по голове… никогда…
– Леночка, – повторил Женька, согревая теплом своего дыхания ее макушку. – Леночка. Я теперь всегда буду называть тебя Леночкой. И гладить по голове. Всегда. Ну успокойся…
– Всегда – это когда?… – жалобно проплакала она ему в плечо. – Ты же сам сказал… А теперь говоришь…
– Да, – ответил он непонятно, продолжая гладить ее и баюкать в своих больших руках, как младенца.
Пригревшись и успокоившись наконец, она выскользнула из его объятий так, чтобы Женька не увидел ее лица, и скрылась в ванной.
Отражение в зеркале не вызывало оптимизма. Глаза стали узкими, как у китайца, покрасневший нос распух и отливал синевой. Контактная линза на правом зрачке смялась, и расправить ее удалось с большим трудом. От холодной воды, которой Лена несколько раз брызнула в лицо, кожа покраснела еще сильнее. Проторчав в ванной без толку минут десять, она вышла тихонько, неслышно открыв дверь, и попросила с порога:
– Жень, я очень тебя прошу, ты только не смотри на меня, ладно? Я ужасно некрасивая сейчас, правда.
– Хорошо, – ответил он серьезно и озабоченно, как будто она попросила его сейчас о деле государственной важности. Поднялся из-за стола и остановился возле подоконника. – Я буду смотреть в окно, если ты сейчас ужасно некрасивая. Скажешь мне, когда снова станешь ужасно красивой, и я повернусь тогда, ладно?
Присев на краешек табуретки, она уставилась ему в спину. Начатый разговор продолжать не хотелось. Есть остывшую яичницу тоже не хотелось. Слез не осталось, и сил почти не осталось тоже.
– Значит, так, – сказал Женька, отыскав взглядом ее далекое отражение в темном стекле. – Слушай меня внимательно. Плакать мы больше не будем и вообще… ничего такого делать не будем. А будем внимательно меня слушать и делать выводы. О'кей?
Отражение в стекле кивнуло взлохмаченной головой, что означало знак согласия.
– Я сегодня весь день на работе думал о том, что случилось. Я весь день изображал из себя сыщика. Эркюля, как его там…
– Пуаро, – робко вставила Лена, которая никогда не читала детективов.
– Вот именно. Эркюля Пуаро. Я пытался, рассуждая логически, понять, какую цель преследовал человек, устроивший в моем доме этот… спектакль. Я целый день ломал над этим голову, но так ничего и не понял. Я пытался поставить на место… этого человека всех без исключения своих знакомых. Я подозревал всех слева направо и справа налево. По часовой стрелке и против часовой стрелки. Без толку. Все мои дурацкие версии развалились как карточные домики. Я не вижу цели и не понимаю столь странного выбора средства. Понимаешь, ведь нет и не может быть никакой гарантии, что меня заподозрят, а уж тем более обвинят в этом убийстве. Нет никаких гарантий того, что в самом крайнем случае я не сумею доказать свою непричастность. На это рассчитывать нельзя. По крайней мере здравомыслящий человек никогда на это рассчитывать не станет…
«Сверхлогика», – промелькнуло в памяти успевшее набить оскомину словечко.
Сверхлогика… Черт возьми, да ведь нет никакой сверхлогики! Нет и не может быть, потому что…
– Женька! – торопливо заговорила Лена, боясь упустить еще не оформившуюся до конца мысль. – Женька, ты ведь все правильно… все правильно сказал! Я ведь тоже сегодня весь день на работе об этом думала, у меня чуть мозги не закипели, но я ведь тоже никакой логики здесь не нашла! Не нашла, потому что ее и нет! Я теперь только поняла…
– Вот видишь, – сказал он каким-то чужим голосом и обернулся, забыв о своем обещании дождаться, когда она станет «ужасно красивой». Но Лена и сама уже не думала о своем покрасневшем лице и распухшем, похожем на крупную сливу, носе. – Если и ты об этом же подумала, значит, так оно и есть. Этот человек – он… он просто шизик. Никакой Эркюль Пуаро в компании еще десятка самых знаменитых сыщиков никогда не сможет постичь логику человека с больной психикой… И прогнозировать его действия тоже не сможет. Боюсь, этот человек и сам едва ли способен их прогнозировать… Впрочем, тебе виднее. Ты лучше меня разбираешься… в психах.