Ложь
Шрифт:
Вероятно, на пляже меня ввели в заблуждение габардиновое пальто, вечерний костюм и шляпа. А ведь не должны бы. Перелистываю свои заметки и вижу, что, рассказывая о том, как он склонялся над Колдером, записала: небольшого роста, безукоризненно одетый, аккуратный.Именно эти качества так поразили нацию, когда три года назад он держал в своих руках жизнь нашего президента.
Не рискну предположить, кто именно находится на том конце пляжа. Даже знать не хочу.
68. В конце этого разговора мы трое были совсем другими людьми.
— О смерти Колдера в газетах даже не упомянуто, — сказала я. — Ни единым словом. Нигде.
— Знаю, — отозвался Лоренс. — Просмотрев газеты, я как раз и решил изучить дорогу.
— Ты с самого начала понял, что он лжет, верно? В смысле, доктор Чилкотт. Тебя это тревожило еще вчера вечером. Я хорошо помню.
— Я знал, кто он такой, оттого и встревожился. Знал, кто он, и пытался понять, почему он солгал. Человеку с его положением лгать незачем.
Петра кашлянула и вздернула бровь.
Лоренс отвел взгляд в сторону, встал.
Множество образов потоком проплывали перед нами. Манеры и суета людей на пляже, которые поначалу казались попросту назойливыми. На пляже и полиция, и доктор Чилкотт вели себя грубо, авторитарно, чуть ли не варварски. Теперь все эти манеры и сами люди преображались в зловещие образы, с которыми мы едва могли совладать.
— Что будем делать? — в конце концов спросила я. — Что мы вообще можем тут сделать?
Лоренс пожал плечами — отвечать ему не хотелось.
А Петра сказала:
— Ничего. Не ваше это дело, черт побери. Если им охота пустить друг друга в расход — тем лучше.
69. Человеку, у которого проблемы с сердцем, прием пилюли может сперва поднять настроение, а потом утомить. Сперва возникает дивное ощущение, что ты спасен, сумел выжить, что твои жилы вновь наполнились жизнью. Конечно, все зависит от того, какую ты принял пилюлю. У меня их несколько, на выбор.
Нет, выбираю не я. Они сами себя выбирают, смотря по ситуации. Та, которую я приняла раньше, у себя в комнате, была сильнодействующей. Остальные скорее в разной степени укрощают разные степени того, что мы привыкли называть страхом.Я не люблю, когда это слово употребляют в контексте рецептов, пилюль и паллиативных средств. Мне больше нравится другое слово — тревога.
Петра была и права, и неправа, когда сказала, что смерть Колдера и вмешательство Чилкотта в эту историю не наше дело. Даже если отвлечься от морально-этической стороны вопроса, это дело волей-неволей было нашим, само навязалось нам на шею. С тем же успехом Петра могла бы сказать так и про айсберг. Факт остается фактом: айсберг стоит в бухте, отбрасывая тень на наш пляж Так же и со смертью Колдера. Она — факт. И с Чилкоттом, он опять-таки факт.
Я даже вспомнила его имя — Таддеус. А ведь всего несколько часов назад не могла узнать в лицо. Лучше бы так и осталось, но нет.
Теперь мне срочно требовалась пилюля, чтобы усмирить — если не стереть целиком — неприятности, в которые мы вляпались. Я хотела, чтобы они ушли или хотя бы обрели пропорции, с какими я способна совладать. Только бы происходящее прояснилось, стало четким по краям, где сейчас все расплывается, полностью попало в фокус.
Знаю, по силе воздействия эти вещи несоизмеримы, но ощущение, мало-помалу овладевавшее мной, напоминало о Яве 1942 года. Волна важных событий, которые поистине ни у кого в голове не укладывались, подступала все ближе, принуждая нас проглатывать ежедневную порцию реальности. В те давние годы мы сидели дома и в гостиницах, слушая радио и посмеиваясь. Стремительность продвижения японских армий захватывала дух, и мы решили, что этого просто не может быть. Гонконг пал? И полуостров Малакка? И остров Сингапур? Всё «неприступное» — и всё разбито, покорено, в руках врагов? Немыслимо.Нет, говорили мы, сюда они наверняка не придут. Не смогут.
Мы были дураками и слепцами, мало того, осознанно культивировали в себе эту дурость и слепоту. Интересно, какой такой наркотик отводил нам глаза?
Мне приходит на ум только одно — сакраментальные фразы, которыми мы изо дня в день убеждали себя: со мной этого не случится, с нами не случится, здесь не случится.
А когда это случилось, сделали вид, будто никакой ответственности не несем, что, на мой взгляд, равнозначно заявлению: это было не наше дело.
Девятого марта 1942 года голландская Ост-Индия пала. В течение недели мои отец с матерью — как и все подданные европейских и американских государств — были интернированы.
Нет. Нынешняя ситуация не такова. Но слепота та же. И ее осознанность.
70. Во дворе возле коттеджа зашуршали велосипеды, и я подумала: пора идти. Дети вернулись.
Вставая, я посмотрела на Петру — любопытно, как она реагирует на возвращение детей. Ее разрыв с ними — притча во языцех среди родственников, не менее знаменитая, чем разрыв между нею и ее матерью. Тетя Лидия не выказывает к Петре ни малейшего интереса. А Петра точно так же не интересуется ни Хогартом, ни Дениз.
Она подает им на стол — велит есть свою, с позволения сказать, стряпню. Одевает их в какие-то мрачные, серо-бурые шмотки. Порой же словно бы забывает, кто они такие, и нуждается в напоминании. Правда, гораздо чаще ей надо напоминать, гдеони, хотя бы они и находились совсем рядом, в соседней комнате. И дело тут (не знаю, как это выразить) не в нехватке любви или заботливости, а просто в нехватке внимания. Мне кажется, Петра слегка не от мира сего. Ее уносит от нас куда-то вдаль.
Мы с Петрой двоюродные сестры, но она всегда относилась ко мне как к тетушке. У нас большая разница в возрасте, ни много ни мало двадцать один год, и думается, в ее глазах я что-то вроде старой барыни, которой впору нюхать соли и носить кружевные чепцы. А разница в возрасте обусловлена тем, что дядя Бенджамин был женат на матери Петры вторым браком.
Куда важнее, по-моему, ее манера создавать дистанцию между нами, привычка — думаю, единственная в своем роде — смотреть на окружающих как на второстепенных персонажей книги, которую она в данный момент читает. Иными словами, мало кто из нас способен предстать перед нею в своем реальном обличье. Мы все кружим на периферии ее текста, порой оказываемся в фокусе и снова исчезаем в тумане.