Ложь
Шрифт:
Сперва Мег не хотела оставлять Майкла. Ведь это означало уйти надолго — на час или даже больше, — а вдруг она ему понадобится?
Но я об этом подумала. Позволила себе заранее поговорить с Бэби Фрейзьер, и она с превеликим удовольствием согласилась побыть с ним. Немножко даровых сигарет и выпивки. Приятное ощущение собственной нужности.
Мы взяли с собой сумки; в моей лежали фотографии и фотокамеры, блокноты и карандаши, бинокль и определитель птиц — как будто у нас просто экскурсия. В сумке у Мег было вино и пластиковые стаканчики, крем от загара (чтобы мазать чувствительный нос), две-три пачки «Дюморье» и спички, словно она боялась, что мы там застрянем и будем не один день скитаться в диких скалах у собственного порога.
О плотном конверте, который тоже втиснула в сумку, я, конечно, словом не обмолвилась. Решила повременить.
В том месте, где океан выгрыз в береге самую глубокую полость, образовался выступ, открытый всем ветрам. Вид оттуда, со стофутовой высоты, поистине впечатляет. Скалы внизу черные, всегда в клочьях пены, а гул прибоя, устремляющегося в каверну, звучит едва ли не симфонией.
До этого выступа мы добрались примерно в полпервого, сели на траву, разулись, и, прежде позволив Мег осушить два стаканчика вина, я начала разговор:
— Хочу кое-что тебе прокрутить. На этом вот маленьком плеере. Другого, увы, нет. Ты сумеешь расслышать, даже на таком ветру. Качество звука не имеет значения. Главное — что именно сказано.
— Там музыка, да? Предупреждаю, определенного типа музыка вызывает у меня отвращение.
— Кое-кто называл это музыкой. Но не я. У меня другое название — надеюсь, правильное: своего рода сказка или басня.
На лице у Мег отразилось насмешливое удивление, потом она улыбнулась.
— Помнишь, что говорила старая миссис Ганнисон, когда мы, гадкие дети, рассказывали гадкие анекдоты? Она говорила: вы сущее наказание!Так вот ты, Несса, по-прежнему сущее наказание, если привела меня сюда слушать сказку.
— Ты готова?
— Разумеется.
— Сперва обещай мне одну вещь.
— Ладно, но только одну.
— Ничего не говори, пока не дослушаешь до конца.
— Хорошо. Раз ты так хочешь.
— Да, хочу.
— Не возражаешь, если я закурю?
Она ждала, что я отвечу так, как отвечала всегда, еще с конца 40-х: мне плевать, если ты сгоришь.Но я не могла повторить эту фразу. И сделала вид, будто не слышу.
181. Однократное прослушивание заняло десять минут — не считая повторов.
Я сидела, обхватив руками колени и глядя на океан. Мег полулежала, вытянувшись на боку, а посредине пленки, когда впервые прозвучало ее имя, на миг легла на спину, потом резко села и откупорила вторую бутылку вина.
Когда пленка кончилась и я выключила плеер, настала короткая пауза, и лишь через секунду-другую Мег взяла бутылку и молча налила мне вина.
Мы все еще не произнесли ни слова.
Мег вздохнула. Встала. Подошла к обрыву и бросила вниз сигарету — не потушенную, — вернулась, села, посмотрела на меня и сказала, ровным голосом, без всяких эмоций:
— Где ты ее взяла? У кого?
— Не скажу. И думаю, ты понимаешь почему.
Она не ответила. Потом спросила:
— Меня посадят?
— А ты как думаешь?
— Думаю, посадят. Только… сейчас мне под арест нельзя… пока Майкл жив. — Она опять вздохнула. — Может, тебе удастся убедить этого человека — кто бы он ни был — подождать недели две? К тому времени Майкл умрет. Считай это вроде как обещаньем, Несса. Две недели.
Я сказала, что отсрочка не в моей власти — если я не узнаю подробности.
— Подробности? Какиеподробности? Я убила его. Вот и все подробности.
— Нет. Я хочу знать, почему ты это сделала.
— О-о.
Ни удовольствия, ни досады. Только удивление.
Она налила себе еще вина и выпрямилась, сидя в траве, — спина прямая как свечка, ноги раздвинуты, среди складок сшитой на заказ юбки расположились стаканчик с вином и сигареты. Сегодня она тоже надела одну из Майкловых рубашек. Аккуратную, чистенькую. Ослепительно белую. Галстук тоже был его, армейский — синий, с широкой зеленой полосой.
— Ладно, — сказала Мег. — Слушай.
182. Вот что рассказала Мег.
— По причинам, которые ныне отошли так далеко в прошлое, что нет никакого смысла о них вспоминать, Ванесса, у Майкла случился нервный срыв. Полагаю, по милости этих замечательных эвфемизмов — переутомленияи стресса.В общем, не важно почему, но факт тот, что у него случился нервный срыв. Это не история жизни Майкла, я рассказываю историю его смерти, а началась она в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году в Монреале, в Мемориальном институте Мейкина. Институт этот построен в тысяча восемьсот семидесятые и похож на готические кошмары, какие рисует Чарлз Аддамс [49] . Чтобы добраться до парадной двери, надо одолеть сотню ступенек, которые зимой никогда не чистят от льда. Там и башня есть, у этого жуткого сооружения, — до сих пор воочию вижу ее, стоит только закрыть глаза.
49
Чарлз Аддамс (1912–1988) — американский рисовальщик, известный своими гротескными рисунками, нередко болезненно-мрачного характера.
Так вот, у Майкла случился нервный срыв, и кто-то — не помню, кто именно, — посоветовал обратиться в Институт Мейкина, где работал некий доктор, настоящий чудодей в области психиатрии. Звали его Аллан Поттер. Доктор Аллан Поттер.
У Аллана Поттера был, впрочем, один недостаток. Но его как бы и не замечали, ведь доктор добился огромных успехов, снискал множество похвал — стоит ли порицать такого человека за мелкий изъян? А назывался этот изъян — честолюбие. Необузданное честолюбие. Поттер жаждал удивлять мир своими несчетными теориями, своими проектами, своими экспериментальными методиками и просто не знал, где бы еще раздобыть денег на их финансирование.