Лучше для мужчины нет
Шрифт:
По всей видимости, правильный ответ: «готовить сандвичи». Это единственный полученный на курсах совет, предназначавшийся непосредственно мне. Честно говоря, все девять месяцев приготовление сандвичей – единственное занятие, которое требуется от мужчины. Сперма – в начале беременности, сандвич с сыром и маринованными огурчиками – в конце. Но это не ослабило моего энтузиазма. Если от меня требовались только сперма и сандвичи, что ж – я к вашим услугам. Упомянув о сандвичах, преподавательница снова принялась описывать схватки. Она не удосужилась пояснить и развернуть животрепещущую тему. Пришлось поднять руку.
– Возвращаясь к вопросу о сандвичах – с чем их лучше делать, когда у женщины схватки?
– Ну, не надо класть ничего тяжелого для пищеварения. Лучше то, что нравится вашей супруге.
– Я
– Может, стоит на всякий случай подготовить большой выбор. Так вот, как только шейка матки растянется на десять сантиметров…
– Хлеб белый или серый?
– Что?
– Для сандвичей хлеб белый или серый? Понимаете, я хочу, чтобы ребенок ни в чем не испытывал неудобства, потому и спрашиваю, что лучше. Я знаю, что серый хлеб считается более полезным, но легче ли его переваривать? Полагаю, следует взять серый, если мы рассчитываем на естественные роды.
Один из мужчин подхватил тему и высказал предположение, что содержимое сандвича должно зависеть от того, какой хлеб выбран. Вполне разумное предположение, но беременная в больших очках сказала, что ей очень жаль, если мужчины не привыкли бывать на собраниях, где они не играют главной роли, но не могли бы мы заткнуть пасть и прекратить треп о долбаных на хрен сандвичах, потому что он плохо влияет на ее сиськи. Преподавательница, которая весь последний час обсуждала половые контакты, вагины и гру ди, покраснела от таких слов.
Из-за мелких гинекологических проблем во время беременности Катерине назначили консультанта из больницы Святого Фомы. Это само по себе большой стресс – жительнице Северного Лондона узнать, что ей надо тащиться в Южный. Но никаких сложностей не возникло, если не считать того, что пришлось ехать в час пик через весь Лондон, пока моя жена мучилась схватками на заднем сиденье. Как только мы оказались в родильном отделении, Катерина стала делать все, что ей говорили: дышала, тужилась, расслаблялась, опять тужилась и в итоге произвела на свет хорошенькую девочку. Я тоже сделал все, что от меня требовалось, но сандвичи так и остались в сумке. Разумеется, я вытирал ей лоб и говорил: «Ты отлично держишься», «Это просто замечательно» и прочее в том же духе, но обычно я так не разговариваю, и потому, наверное, мои слова звучали не очень убедительно. Но в тот день все было не как всегда. А момент, когда из нее, наконец, выскочил пришелец, стал самым сюрреалистическим переживанием в моей жизни. Младенца протянули Катерине, и она тут же преисполнилась спокойствия и уверенности. Ее железы вырабатывали галлоны гормона удовольствия, и Катерина залилась слезами. Хотя я в это мгновение был глубоко растроган, меня мучило чувство вины оттого, что я не столь глубоко растроган, как Катерина. Поэтому я выдавил улыбку, гадая, то ли мне попытаться подбодрить ее, то ли сделать вид, что я плачу вместе с ней. Должно быть, я находился в глубоком шоке.
Хотя именно в ту минуту я формально стал отцом, сам факт дошел до меня лишь пару часов спустя. Катерина спала, а я скрючился в ледериновом кресле рядом с ее кроватью. Из кроватки вдруг донесся тихий кашляющий звук, и поскольку мне не хотелось тревожить Катерину, я боязливо взял ребенка на руки. Девочка казалась такой хрупкой и крошечной, я нес ее к своему креслу, словно это бесценная старинная ваза.
– Привет, девчушка, я твой папа.
И весь следующий час я держал ее на руках, глядя на эту совершенную маленькую модель человека, и меня обуревало чувство огромной ответственности. Младенец полностью зависел от нас с Катериной. Мы не сдавали никаких экзаменов и не ходили на собеседование, но вдруг – раз! – и на нашем попечении оказался ребенок. Это выглядело трогательно, волнующе, впечатляюще, но в первую очередь – пугало. Я сидел, смотрел на нее, думал о тех гордых родителях, что приносили своих младенцев к нам домой, и улыбался над их глупостью. Они искренне считали, что их дети – самые красивые, а на самом деле всем и каждому очевидно, что самое прекрасное существо на свете – маленькая девочка у меня на руках. Я не сомневался,
– Девчушка, вот это река Темза, – сказал я. – А это Парламент. А вон те часы – это Биг Бен, а вот эта большая красная штука, которая едет по мосту, называется автобус. Скажи «ав-то-бус».
– Обус, – к моему изумлению произнес детский голос.
Либо я стал отцом гения, либо проснулась Катерина и исподтишка наблюдала за мной. Ребенку становилось все неудобнее, и Катерина забрала у меня девочку, поднесла к груди и начала кормить, словно они занимались этим делом уже много лет.
Мы с Катериной за несколько недель до рождения сошлись на имени Милли. Но теперь мне вдруг невыносимо захотелось назвать ее именем своей покойной матери. Я поделился этой мыслью с Катериной, и та ответила, что это прекрасная мысль.
– Судя по всему, твоя мама была замечательным человеком, и мне жаль, что не довелось с ней познакомиться. Было бы прекрасно назвать девочку именем бабушки, которую она никогда не увидит; это трогательная и поэтичная идея. Единственная загвоздка, мой дорогой муж, заключается в том, что твою маму звали Прунелла.
– Я знаю.
– Ты не находишь, что мир – и без того достаточно жестокое место, чтобы обременять ребенка именем Прунелла?
Мы согласились подумать до утра, а два дня спустя привезли Милли домой.
Дома мы положили девочку посреди гостиной, и я подумал: «А что теперь?» И тут же понял, что мои планы доходили только до этого места. Я так сосредоточился на рождении, что почти не задумывался о том, что произойдет после него. Я оказался абсолютно не готов к тому, что ребенок полностью разрушит мою жизнь. Ни один из родителей, твердивших мне, что ребенок полностью разрушит мою жизнь, не смог подготовить меня к тому, насколько ребенок разрушит мою жизнь. Точно самый неуживчивый и требовательный родственник поселился у тебя – навсегда. На самом деле, было бы проще терпеть девяностолетнюю двоюродную бабушку, которая ложится спать в три часа утра; по крайней мере, она бы спала часок-другой.
Когда я той ночью впервые ощутил себя родителем, Катерина уже намного опережала меня, и разрыв между нами увеличивался с каждым часом. С самого начала я чувствовал себя лишним. Обычно, если Катерина чего-то по-настоящему хотела, именно я доставал кролика из шляпы. Но когда мы принесли домой ребенка, я оказался не у дел, поскольку не имел ни малейшего представления, что нужно делать. Я не обнаруживал ни логики, ни системы. Иногда Милли всю ночь спала, а иногда плакала. Иногда ела с удовольствием, а иногда отказывалась. У нее не было ни правил, ни распорядка, ни ритма, на нее не действовали слова – впервые в жизни я столкнулся с проблемой, не имевшей решения. Жизнь вышла из-под контроля; я понятия не имел, от чего ребенок кричит, и что надо предпринять. А Катерина знала. Она знала, когда Милли жарко или холодно, когда она голодна, хочет пить, когда она недовольна, устала, не в настроении и так далее. И хотя Милли плакала, несмотря на все средства и уловки Катерины, я не осмеливался поставить под сомнение ту уверенность, с которой Катерина называла мне причину беспокойства. Милли должна была приносить мне радость и удовлетворение, но моим самым сильным чувством была тревога. Это была тревога с первого взгляда. Я не был влюблен в этого младенца, я был встревожен им.
А Катерина словно переживала первую любовь заново. Безграничную, всепоглощающую, совершенно неодолимую любовь. Просыпаясь, она думала о Милли.
– Не столкнись с той красной машиной, – паниковал я, когда она, сидя за рулем, оглядывалась на ребенка, привязанного к заднему сиденью.
– Да-да. У Милли есть шапочка такого же цвета, – мечтательно отвечала Катерина.
– Ох… Я порезал руку ножом.
– Покажи скорее Милли. Она никогда не видела кровь.
– Ты читала статью про то, как США пытаются заставить Европу закупать бананы у американских транснациональных корпора ций?