Лучше умереть!
Шрифт:
День показался ей долгим, очень долгим, почти бесконечным. Она боялась появляться средь бела дня на оживленной дороге под самым Парижем; кроме того, ей хотелось, чтобы Жорж хорошенько отдохнул. Наконец наступила ночь.
Госпожа Фортье дала сыну еще немного хлеба и шоколада и наугад пустилась в путь, шагая, куда глаза глядят. Но силы свои она переоценила: натруженные ноги едва держали ее; за ночь удалось пройти совсем немного, и частенько приходилось останавливаться от голода и усталости.
Ночь прошла. Наступил день. Вдова, прижимая к себе уснувшего Жоржа, все еще шла вперед. Потом увидела дома какой-то деревушки. Навстречу ей попалась крестьянка. Остановив ее, Жанна спросила:
— Не скажете ли, сударыня, что это за деревня?
— Это Шеври, под Бри-Конт-Робером… — ответила крестьянка и пошла своей дорогой.
Госпожа Фортье уже просто изнемогала. Ноги решительно отказывались идти. Она вынуждена была сесть на обочину дороги. Девочка лет десяти, гнавшая корову на пастбище, остановилась возле нее. Жанна спросила:
— Скажи, детка, а где в деревне Шеври дом кюре?
— Дом господина кюре вон тот, первый, видите, с белой башенкой, заостренной крышей, под большими деревьями.
— Спасибо, детка.
Жанна встала, взяла Жоржа на руки и деревянной походкой сомнамбулы, пребывающей в гипнотическом сне, двинулась в путь.
Кюре деревни Шеври жил в очень простом, уже довольно старом, но на редкость веселом домике. Перед ним простиралась заросшая травой лужайка, усеянная цветочными клумбами. За домом был большой огород с множеством фруктовых деревьев. Вот уже более двадцати лет в этом приходе, численность которого не превышала четырех сотен душ, служил один и тот же священник.
У аббата Феликса Ложье, человека пятидесяти восьми лет, было открытое, улыбчивое лицо, мягкий чистосердечный взгляд. Все прихожане любили его, относились к нему с большим почтением и уважением. Жил он в Шеври вместе с сестрой, шестидесятилетней женщиной, и служанкой.
Его сестра, госпожа Кларисса Дарье, овдовевшая семь лет назад, приехала сюда после смерти мужа, оставившего ей совсем неплохое состояние, но не оставившего детей. К брату она относилась с нежностью и почтением; любовь прихожан распространялась также и на нее, ибо большую часть своих доходов она употребляла на благотворительность.
Утром того дня, когда после грозовой ночи над дымящимися руинами сожженного завода вставало солнце, а Жанна Фортье с сыном спали в лесу, часы в приходе Шеври показывали половину девятого. Молодой человек двадцати трех лет сошел с поезда. Нагруженный оснащением художника-пейзажиста — мольбертом, складным стулом, зонтиком, муштабелем, ящиком с красками, — он быстрым шагом, весело зашагал по дороге в тени больших деревьев по направлению к Шеври.
Это был красивый парень с тонкими, правильными чертами умного, улыбчивого лица. В синих глазах светились решимость и интеллект. Звали его Этьен Кастель. Он никогда не знал своей матери. Отец его, оптовый торговец в квартале Монмартр, умер четыре года назад, оставив Этьену небольшое состояние, позволившее юноше выбрать жизненный путь себе по вкусу и попытаться сделать артистическую карьеру, в которой он надеялся преуспеть благодаря упорному труду; он мечтал занять в искусстве достойное место.
Когда Этьен вошел в Шеври, попадавшиеся навстречу крестьяне приветствовали его как хорошего знакомого. Художник, поздоровавшись с ними, пошел дальше — к дому кюре, возле которого остановился, подергал за звонок, потом повернул ручку, открыл калитку, которую никогда не запирали, и вошел в сад. Аббат Ложье, вооружившись лопатой, возился в огороде. Заметив Этьена, он радостно вскрикнул, воткнул лопату в грядку и пошел навстречу.
— Добро пожаловать, сынок! — воскликнул славный кюре, сжимая руки художника. — Какой приятный сюрприз!
Затем, раскрыв объятия, прижал Этьена к груди и горячо поцеловал его.
— Значит, — улыбаясь, сказал молодой человек, — вы прощаете мне мою бестактную выходку: свалился, как снег на голову?
— Я прощу тебе этот нелепый вопрос, если ты обещаешь погостить у нас подольше.
— Я пробуду у вас неделю.
— Всего лишь неделю! Это слишком мало!
— Большим временем я просто не располагаю.
— Ну и ладно! Пусть у нас будет неделя — неделя славных прогулок… добрых бесед… Но ты, наверное, устал?
— Не без того.
— Ступай, избавься от своего снаряжения и поздоровайся с моей дорогой сестрицей: она тебе страшно обрадуется.
— Надеюсь, она, как и вы, пребывает в добром здравии.
Аббат Ложье проводил Этьена в комнатку на первом этаже и позвал:
— Кларисса! Кларисса!
— Что, друг мой? — спросила вдова, стоя на верху лестницы.
— Спускайся скорее! У нас гость… Гость, которому ты будешь рада. Наш художник приехал.
— Этьен! — воскликнула госпожа Дарье, живо спускаясь по лестнице. — Прелестный сюрприз, но, если бы он предупредил нас заранее, мы хотя бы его комнату подготовили.
— А я как раз собирался устроить вам сюрприз, сударыня, — ответил художник, расцеловав сестру кюре в обе щеки. — Вот и приехал на неделю.
— Как мало — на неделю; ну ничего, отведать всех сортов моего варенья времени у тебя хватит. Может, поешь чего-нибудь?
— Нет, пообедаем, как обычно, — в одиннадцать.
— Где твоя комната, ты знаешь… иди устраивайся… А я пойду дам нужные распоряжения Брижитт. У тебя по-прежнему хороший аппетит?
— Как всегда… волчий.
И госпожа Дарье отправилась вносить дополнения в обеденное меню. Художник затащил свое снаряжение в комнату, которую обычно занимал, приезжая сюда, затем пошел в сад к аббату.
— Сколько всего ты должен рассказать мне, сынок; мы не виделись целых полгода. Как твоя работа?
— Работал я много… с большим рвением, а стало быть, и с радостью.
— И каковы результаты?
— С материальной точки зрения, вполне удовлетворительные. Мои картины начинают покупать довольно активно. Но деньги — еще не все.