Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм
Шрифт:
Кивок.
— Просто появилось ощущение, что так надо. И потом, мы же можем поднять старые связи, поискать, какие пригороды скоро будут нарасхват, где брать хорошие инструменты, где сейчас старые автомобильные свалки.
— Милая, в прошлое вернуться невозможно, — говорит он, немного подумав.
— Я знаю. Но нам нельзя останавливаться, надо двигаться дальше, а это один из способов. Было весело, помнишь? Отбитые молотком пальцы, грязища, пылища, но мы ведь творили, создавали что-то стоящее.
Он размышляет.
— Я сыт по горло бумажными делами, — раздается
Продать большой белый дом очень легко. Намного труднее продать его дело и уволиться со службы (ведь она хорошо понимает, это, возможно, ее последняя нормальная работа), и самое трудное — выбрать Проект. Они сужают круг поисков до пригорода, где их никто не знает, обнаруживают всеми забытое скопление домов в бывшем рабочем квартале, втиснутом между промышленной зоной и свалкой, которую как раз собираются переносить.
Выясняется, что Проект просто ужасен: маленький каменный двухкомнатный коттедж с кучей разваливающихся-пристроек и клочком земли — одна половина участка заросла сорняками, а другая вымощена бетонной плиткой.
— Считается, что это самое старое из сохранившихся в районе зданий, — говорит он. — Это, по крайней мере, спасло его от сноса.
Молчание.
— Я знаю, смотрится не очень, но ты хотела Проект, милая…
Она набирает в грудь побольше воздуха:
— Сойдет…
Они покупают старенький фургон, где можно жить, пока не закончится самая тяжелая часть работ, и ставят его за домом. В первый же вечер они сидят на улице в благоухающей ночной темноте и едят пиццу, запивая ее пивом. Вокруг — вымощенный бетонной плиткой задний дворик с торчащими фруктовыми деревьями, над головой раскинулось звездное небо, слегка поблекшее в свете городских огней.
— Завтра начинаем, — говорит он, глядя на звезды.
— Завтра, — отзывается она и обнимает его за плечи.
Потом они занимаются любовью в фургоне, наплевав на даты, графики и температуру, — просто потому, что им хочется.
Старый дом из голубоватого песчаника крепко стоит на своем каменном фундаменте, чего нельзя сказать обо всех его пристройках: они завалены гниющими обломками, в каждой комнате пол уходит из-под ног под своим особым углом. В кухне раковина наполнена водой, поверхность которой далека от горизонтальной. Примерно каждые десять лет или около того к дому что-нибудь добавляли: в 1890-е — флигель, в 1920-е — кухню, в 1950-е — спальню, в 1960-е — ванную, в 1970-е — кирпичное патио.
— Нам придется все снести и построить заново, — говорит он, — все, кроме самого дома.
— Сплошная история, — отзывается она, поглаживая рукой каменные глыбы. — Надо бы сходить в библиотеку, в местное историческое общество: вдруг им что-то известно о наших развалинах.
Но ранним утром, когда в дверь стучат (это доставили контейнер для мусора), она просыпается, чувствуя себя бодрой и отдохнувшей, и напрочь забывает о библиотеке: ведь можно с головой погрузиться в веселье, снова стать грязной и потной. Во дворе они играют в тигров, добывают мусор среди джунглей из сорняков: старые покрышки,
— Не поймаешь, не поймаешь… меня за такими делами не поймаешь!
Бух! Содержимое тачки ударяется о дно контейнера, звук на секунду отвлекает ее от странных возгласов. Когда она поднимает взгляд, старушки уже нет.
Остаток дня смазывается, пролетает в трудах. Они делают перерыв на кофе с печеньем, грязные руки оставляют на кружках темные пятна. При этом оба счастливы, словно малыши, копающиеся в песочнице. Позже вечером они отдирают от пола луковую шелуху заплесневелого ковра, потом слой линолеума, потом старую желтую, словно моча, газету, такую хрупкую, что она рассыпается в руках.
Она останавливается, опираясь на развороченные половицы.
— Я что-то слышу. Тсс!
— Что? А я ничего не слышу.
— Как будто кто-то царапается, пытается выбраться наружу. — Наклонив голову, она осторожно ступает по вздыбленным доскам пола, следуя за тонкой ниточкой звука. Шаги ее ног, обутых в бландстоуновские сапоги, порождают эхо. Идти на цыпочках не очень-то и получается: ведь это неимоверно трудно делать в сапогах.
— Осторожнее, — предупреждает он, увидев, как она исчезает в дверном проеме, ведущем во флигель. — Там в центре пол просверлен.
Скрип, громкий треск и вскрик. Он спешит туда и находит ее по пояс в прогнившем дереве.
— О боже! Ты в порядке?
— Я-то да, но вот пол… — отвечает она и морщит нос. — Пахнет так, словно здесь живет бродячая кошка. Скорее даже кот. Я, наверное, именно его и слышала.
— Тут хватит места для целого винного погреба, — замечает он, оценивающе разглядывая зияющее пространство. Между остатками пола и сухой потрескавшейся глиной внизу скрывается небольшая пещера, заваленная всяким мусором, ломаным кирпичом, бутылками и ржавыми консервными банками. Он проверяет балки — они целы. — На, хватайся за руку и вылезай.
Но она вглядывается во что-то маленькое, белое, сверкающее в темноте, нагибается, смахивает с предмета слой истлевшего в порошок дерева и снова кричит. Это уже не тот тихий мышиный писк удивления, нет, это крик из кошмарного сна, который все не замолкает.
Он мчится в ближайший винный магазин и покупает бутылку дешевого бренди. Поспешно споласкивает кофейную кружку, наливает спиртного на два пальца, протягивает ей. Она пьет, давится, снова пьет.
— Прости, — раздается наконец. — Ты видел? Как будто ко мне из темноты тянулась крошечная белая ручка. Такая маленькая, словно у зародыша в бутылочке.