Лучшие годы жизни
Шрифт:
– Хорошо, – кивнул я.
Мыслями я был уже далеко от Барселоны.
***
Таня – чёрные глаза, золотые волосы. Такая не похожая на Монику. Такая нестерпимо родная. И такая неузнаваемая: бледная, опухшая, отсутствующая.
Она не видела, как я пришёл в палату, хотя глаза её были открыты. Она безучастно смотрела в потолок, дышала едва уловимо. Опухшие веки её то опускались, то поднимались, подрагивая. Возле кровати стояла капельница, из стеклянного пузыря медленно текла по гибкой пластиковой трубке прозрачная жидкость. Руку Тани покрывали тёмные синяки – свидетельства бесконечных внутривенных вливаний. Из-под кровати высовывалась металлическая «утка». На крохотном ночном столике теснились флакончики с таблетками.
– Танюша, здравствуй, – проговорил я и испугался собственного голоса, хотя он прозвучал тихо. Она не среагировала. Похоже, она не слышала меня. Она жила в другом измерении. Я склонился над нею и осторожно погладил ладонью её лоб. Она смотрела сквозь меня.
– Жарко, жжёт… – невнятно проговорила она.
Я вопросительно обернулся к молоденькой медсестре, стоявшей у меня за спиной.
– Это от лекарства, – пояснила она.
– Ей хоть немного лучше?
– Первые три дня её всё время рвало. Ужасно было. Ничто не помогало. Знаете, как будто кран какой-то отвинтили. Всё тошнило и тошнило. Уж нечему выходить-то, а её всё крутит и крутит. Я такого никогда не видела. Казалось, из неё, бедняжки, внутренности скоро полезут… Так что теперь-то получше.
– Она совсем не реагирует? Ни на кого?
– Вчера глазами нормально смотрела, но недолго. Сегодня тоже утром стены разглядывала. Теперь вот опять ушла в себя, – девушка поправила свою белую шапочку и указал на стул. – Вы тут устраивайтесь. Скоро кормить её надо, только она не ест ничего. Приходится витамины уколом вводить… Скажите, а ваша фамилия Полётов?
– Да.
– Вы тот самый писатель?
– Тот самый.
Теперь, находясь возле Татьяны, я успокоился и мог разговаривать. Я никак не влиял на ход болезни, но чувствовал себя почему-то уверенно, будто от меня что-то зависело. От паники, охватившей меня в Барселоне, не осталось следа.
– А вы придёте сюда ещё? – спросила медсестра.
– Приду…
– Тогда я принесу завтра книгу, чтобы вы автограф оставили. Можно?
– Можно. – Я был щедр, потому что меня охватило спокойствие. Здесь, возле Тани, я чувствовал себя на своём месте. Я мог быть полезным ей. Повернувшись к медсестре, я спросил: – Послушайте, а нельзя ли мне каким-нибудь образом тут устроиться?
– То есть?
– Ну, койку рядышком поставить… Или в коридоре?
– Вы хотите сами ухаживать за ней? – девушка кивнула на Татьяну.
– Да. Сегодня мне нужно обязательно на работе показаться… Я сюда прямо с самолёта. А завтра я бы с утра пораньше пришёл…
– Вам надо к завотделением. Я же ничего не решаю…
Пришлось долго разговаривать с врачами, затем состоялся мучительный разговор в Центре с начальником отдела.
– Вениамин Петрович, – сказал я под конец, – сейчас из меня работник никудышный. Все мои мысли не на службе, а в больнице. Знаю, что не должен так говорить, но поймите правильно, у каждого человека есть личная жизнь. В настоящее время мне важнее жена, важнее всего остального.
Шеф угрюмо постучал карандашом о поверхность стола.
– Что ж, я согласен дать вам отпуск за свой счёт на неделю.
– Минимум на две! А потом я ещё возьму, если понадобится.
– Юрий Николаевич, вы же не врач. Вы не можете реально помочь жене ничем. Что даст ей ваше присутствие?
– Может, ей оно не даст ничего, но мне даст очень многое. Врачи не только ничего не гарантируют, но вообще внятно не говорят… Знаете, если Татьяна вдруг умрёт, я бы хотел находиться рядом, а не в Барселоне.
– Даже если ваше присутствие в Испании будет необходимо?
– Даже… Пусть это и звучит не патриотично.
– Что ж… Мы оба выразились предельно ясно, – шеф замолчал и некоторое время смотрел мне в глаза. – Мне импонирует ваша прямота. Лучше так, чем изображать послушного работника, а втихомолку делать по-своему… Не знаю, как бы я повёл себя в такой ситуации.
– Лучше, если такой ситуации ни у кого не будет. Больница – не самое удачное место для проверки собственных чувств.
– Ладно, ступайте. Я найду, кому пока перепоручить некоторые ваши дела. Занимайтесь женой, выхаживайте её, поднимайте на ноги. Мне нужен сотрудник, у которого дома всё в порядке… Знаете, люди, не способные думать о своих близких, не способны думать и о своей стране. В сущности, мы ведь работаем ради наших семей и друзей. Это и есть наша родина. Всё остальное – пустые слова. Странно, что раньше эта очевидная мысль не приходила в мне голову…
– Мне оформить заявление на отпуск?
– Не нужно. В случае чего я дозвонюсь вам. Надеюсь, пару часов в неделю вы сможете уделить интересам работы?
– Разумеется, Вениамин Петрович… Спасибо. Я очень признателен вам…
Я не предполагал, что ждало меня впереди, не размышлял об этом. Карьера в разведке могла закончиться крахом, и литература могла превратиться в ничто. Планов на будущее у меня не было. Будущее, в том смысле как его обычно представляют, перестало существовать. Осталось настоящее, сиюминутное, мгновенное. Осталось моё присутствие возле любимой женщины, всё остальное ушло в небытие, исчезло, распалось.
Впервые всё моё существо оказалось перед пропастью безвременья. Казалось, жизнь до моего появления в этой больничной палате принадлежала не мне, а кому-то другому. Кто-то утверждался, пробивался, доказывал себе и другим свою значимость, весомость, состоятельность. И это был не я. У меня не было прошлого. У меня было только бесконечное настоящее, секунды вытянулись в вечность, растащили пространство на части и выстроили вокруг меня невидимый постороннему глазу кокон. Кокон, где отсутствовало время, чувство, мысль, ожидание. Кокон, где я был с Таней как единое целое и вместе с тем мы были с ней двумя самостоятельными сущностями, исполнявшими таинственный ритуал познания самих себя через соприкосновение с безжизненностью…
Таня узнала меня лишь через несколько дней. До этого она воспринимала мои руки и голос так же, как постоянно воткнутую под кожу иглу от капельницы, безлично. Я был частью больничной палаты, одной из её обязательных деталей. Всё моё существо стремилось к одному – превратиться в некую силу, способную проникнуть в Таню и вернуть её к жизни. Моя голова была чиста, освобождена от рассуждений, ничто не заботило меня, не интересовало, кроме Татьяны. И вот она наконец посмотрела на меня осознанным взглядом. Перелом наступил.