Лучшие стихи и песни

Рождественский Роберт Иванович

Винтики

Время в символах разобраться! Люди — винтики. Люди — винтики… Сам я винтиком был. Старался! Был безропотным. Еле видимым. Мне всю жизнь за это расплачиваться! Мне себя, как пружину, раскручивать! Верить веку. И с вами раскланиваться, Люди-винтики, Люди-шурупчики. Предначертаны ваши шляхи, назначение каждому выдано. И не шляпы на вас, а шляпки. Шляпки винтиков, Шляпки винтиков! Вы изнашивайтесь, вы ржавейте, исполняйте все, что вам задано. И в свою исключительность верьте! Впрочем, это не обязательно. Все равно обломают отчаянных! Все равно вы должны остаться там, где ввинтят, — в примусе, в часиках, в кране, в крышке от унитаза. Установлено так, Положено. И — не будем на эту тему… Славься, винтичная психология! Царствуй, лозунг: «Не наше дело!» Пусть звучит он как откровение! Пусть дороги зовут напрасно!.. Я не верю, — хоть жгите, — не верю в бессловесный винтичный разум! Я смирению не завидую, но, эпоху понять пытаясь, — я не верю, что это винтики с грозным космосом побратались. Что они седеют над формулами и детей пеленают бережно. Перед чуткими микрофонами говорят с планетою бешеной. И машины ведут удивительные. И влюбляются безутешно… Я не верю, что

это винтики на плечах нашу землю держат!.. Посредине двадцатого века облетают ржавые символы… Будьте счастливы, Человеки! Люди умные. Люди сильные.

Нелетная погода

Нет погоды над Диксоном. Есть метель. Ветер есть. И снег. А погоды нет. Нет погоды над Диксоном третий день. Третий день подряд мы встречаем рассвет не в полете, который нам по душе, не у солнца, слепящего яростно, а в гостинице. На втором этаже. Надоевшей. Осточертевшей уже. Там, где койки стоят в два яруса. Там, где тихий бортштурман Леша снисходительно, полулежа, на гитаре играет, глядя в окно, вальс задумчивый «Домино». Там, где бродят летчики по этажу, там, где я тебе это письмо пишу, там, где без рассуждений почти с утра, — за три дня, наверно, в десятый раз, — начинается «северная» игра — преферанс. Там, где дни друг на друга похожи, там, где нам ни о чем не спорится… Ждем погоды мы. Ждем в прихожей Северного полюса. Третий день погоды над Диксоном нет. Третий день. А кажется: двадцать лет! Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать, двадцать лет, как забыли мы слово: летать! И обидно. И некого вроде винить. Телефон в коридоре опять звонит. Вновь синоптики, самым святым клянясь, обещают на завтра вылет для нас. И опять, как в насмешку, приходит с утра завтра, слишком похожее на вчера. Улететь — дело очень нелегкое, потому что погода — нелетная. …Самолеты охране поручены. Самолеты к земле прикручены, будто очень опасные звери они, будто вышли уже из доверья они, Будто могут плюнуть они на людей — на пилотов, механиков и радистов. И туда, где солнце. Сквозь тучи. Над Диксоном третий день погоды нет. Третий день. Рисковать приказами запрещено. Тихий штурман Леша глядит в окно. Тихий штурман наигрывает «Домино». Улететь нельзя все равно ни намеренно, ни случайно, ни начальникам, ни отчаянным — никому.

На дрейфующем проспекте ты живешь…

Мне гидролог говорит: — Смотри! Глубина сто девяносто три! — Ох, и надоела мне одна не меняющаяся глубина!.. В этом деле я не новичок, но волнение мое пойми — надо двигаться вперед, а мы крутимся на месте, как волчок. Две недели, с самых холодов путь такой — ни сердцу, ни уму… Кто заведует движеньем льдов? Все остановил он почему? Может, по ошибке, не со зла? Может, мысль к нему в башку пришла что, мол, при дальнейшем продвижении расползется все сооружение? С выводом он явно поспешил — восхитился нами и решил пожалеть, отправить на покой. Не желаю жалости такой! Не желаю, обретя уют, слушать, как о нас передают: «Люди вдохновенного труда!» Понимаешь, мне обидно все ж… Я гидрологу сказал тогда: — На Дрейфующем проспекте ты живешь. Ты же знал, что дрейф не будет плавным, знал, что дело тут дойдет до драки, потому что в человечьи планы вносит Арктика свои поправки, то смиряясь, то вдруг сатанея так, что не подымешь головы… Ты же сам учил меня, что с нею надо разговаривать на «вы». Арктика пронизывает шубы яростным дыханием морозов. Арктика показывает зубы ветром исковерканных торосов. Может, ей, старухе, и охота насовсем с людьми переругаться, сделать так, чтоб наши пароходы никогда не знали навигаций, чтобы самолеты не летали, чтоб о полюсе мы не мечтали, сжатые рукою ледяною… Снова стать неведомой страною, сделать так, чтоб мы ее боялись. Слишком велика людская ярость! Слишком многих мы недосчитались! Слишком многие лежать остались, за победу заплатив собою… В эти разметнувшиеся шири слишком много мы труда вложили, чтоб отдать все то, что взято с бою! Невозможно изменить законы, к прошлому вернуться хоть на месяц. Ну, а то, что кружимся на месте, так ведь это, может, для разгона…

Мираж

Дежурный закричал: — Скорей сюда! Мираж! смотрите! Все сюда! Скорей!.. — И резко отодвинута еда. И мы вываливаемся из дверей. Я ждал всего. Я был готов к любому: к цветам и пальмам в несколько рядов, к журчащему прибою голубому, к воздушным башням древних городов. Ведь я читал, как над песком бесстыдно вставали эти памятники лжи. Ведь я читал, как жителей пустыни с дороги уводили миражи… Ведь я читал, ведь я об этом знаю: слепящим днем, как в полной темноте, шагали люди, солнце проклиная, брели к несуществующей воде. Но здесь… — Да где мираж?! — А очень просто. Туда смотри!.. Я замер, поражен: на горизонте плавали торосы вторым, не очень ясным этажом. Они переливались и дрожали… Я был готов к любому. Ждал всего… Но Арктика! Ты даже миражами обманывать не хочешь никого.

Последняя песня

Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…

Муса Джалиль

До рассвета семьдесят восемь минут. На рассвете ключ заскрипит в замке, На рассвете в камеру люди войдут и пролают приказ на чужом языке. А потом будет десять визжащих дверей, коридорный сквозняк, молчаливый конвой. Будет яма на тесном тюремном дворе и тяжелое небо над головой. Автоматчики тупо шеренгу сомкнут. До рассвета семьдесят восемь минут. И сейчас, на распухшие пальцы дыша, задыхаясь, спеша, обгоняя рассвет, пишет песню, последнюю песню, поэт чуть заметным обломком карандаша. Пусть от долгих допросов гудит голова, пусть больная рука тяжелее свинца… Но приходят единственные слова, как приказ, как присяга, как клятва бойца. Пишет, пишет поэт… И кончается ночь. За стеною глухая команда слышна… Даже фронт наступающий, даже страна не успеют, не смогут, не в силах помочь! Я хочу, чтоб ко мне его твердость пришла, чтоб не смел ни минуты растрачивать я, чтобы каждая песня такою была, будто это последняя песня моя, будто брезжит уже за окошком рассвет, а враги ненавидят меня и клянут, будто жить мне осталось не семьдесят лет, а семьдесят восемь минут.

«Приходит врач, на воробья похожий…»

Приходит врач, на воробья похожий, и прыгает смешно перед постелью. И клювиком выстукивает грудь. И маленькими крылышками машет. — Ну, как дела? — чирикает привычно. — Есть жалобы?.. — Я отвечаю: — Есть. Есть жалобы. Есть очень много жалоб… Вот, — говорю, — не прыгал с парашютом… Вот, — говорю, — на лошади не ездил… По проволоке в цирке не ходил… Он морщится: — Да бросьте вы! Не надо! Ведь я серьезно… — Я серьезно тоже. Послушайте, великолепный доктор: когда-то в Омске у большой реки мальчишка жил, затравленный войною… Он так мечтал о небе — синем-синем! О невозможно белом парашюте, качающемся в теплой тишине… Еще мечтал он о ночных погонях! О странном, древнем ощущенье скачки, когда подпрыгивает сердце к горлу и

ноги прирастают к стременам!.. Он цирк любил. И в нем — не акробатов, не клоунов, не львов, больших и грустных, а девочку, шагающую мягко по воздуху, спрессованному в нить. О, как он после представлений клялся: «Я научусь! И я пойду за нею!..» Вы скажете: — Но это все наивно… — Да-да, конечно. Это все наивно. Мы — взрослые — мечтаем по-другому и о другом… Мечта приходит к нам еще неосязаемой, неясной, невидимой, неназванной, как правнук. И остается в нас до исполненья. Или до смерти. Это все равно. Мы без мечты немыслимы. Бессильны. Но если исполняется она, за ней — как ослепление — другая!.. Исполнилось лишь самое начало. Любовь исполнилась и крик ребенка. Исполнились друзья, дороги, дали. Не все дороги и не все друзья, — я это понимаю!.. Только где-то живут мечты — наивные, смешные, — с которых мы и начали мечтать. Они нам в спины смотрят долго-долго — вдруг обернемся и «спасибо!» скажем. Рукой взмахнем: — Счастливо!.. Оставайтесь… Простите за измену. Мы спешим… — Но может, это даже не измена?! …А доктор собирает чемоданчик. Молчит и улыбается по-птичьи. Уходит. И уже у самой двери он тихо говорит: — А я мечтал… давно когда-то… вырастить овчарку… А после подарить погранзаставе… И не успел… — Действительно, смешно.

Поэма о разных точках зрения

1. Сон

Я по улице иду — удручен. В магазинах нет вопроса: «Почем?» На вокзалах нет вопроса: «Куда по планете разбрелись поезда?..» Этот сон приснился в пятницу мне (может, он — к деньгам, а может — к войне). Я попал на заседание вдруг Академии Серьезных Наук… Академики — дотошный народ (сорок лысин, восемнадцать бород) — при параде, при больших орденах обсуждают вопросительный знак. Рассуждают о загадках его… Говорят, что он немножко того… Не умеет эпохально звенеть… Заставляет временами краснеть… Не зовет, не помогает в борьбе… «Задается» — значит, мнит о себе… Если даже и ведет иногда, то заводит неизвестно куда… Решено: недопустим компромисс! Решено, что этот знак — пессимист. И записано, что он отменен, так как «нет уже потребности в нем»… «Восклицательным знакам — почет!!» (Вопросительные — взять на учет. Разрешить для них журчание вслух при наличии особых заслуг…) Телефон «09» вправе молчать. (Если нет вопросов — что отвечать?) Нет вопросов, и не слышно гудка… «Мосгорсправка» растерялась слегка. Но потом она опомнилась и заклеймила заблужденья свои… Только сложности возникли опять: «Как с вопросами детей поступать?..» Просит ректор МГУ разъяснить: «Что с экзаменами? Чем заменить?..» Все супруги соблюдают престиж. Ведь не спросишь: «Почему ты грустишь?..» И не скажешь: «Ты сегодня бледна… Что с тобою? Может, помощь нужна?..» Нет возможности задачник добыть… Не вздыхает Гамлет: «Быть иль не быть?..» Нет задумавшихся. Быт упрощен. В магазинах нет вопроса: «Почем?» На вокзалах нет вопроса: «Куда непонятные ушли поезда?..» Нет кроссвордов. КВН не бурлит. И не спрашивает врач: «Что болит?..» Лишь в кошмарных появляется снах отмененный вопросительный знак. …А природе не впервой отставать. А природе на запреты плевать! Вопросительно глядит сова. Вопросительно шуршит трава. Вопросительна пчела в цветах. Вопросительны краны в портах. Вопросительно закручен ус. Вопросительно свернулся уж… Если даже у змеи вопрос, что же делать тем, кто — в полный рост?!

2. Несколько слов от автора

Ну, ладно, — мы рождаемся. Переживаем. Старимся. Увидимся — расстанемся. Зачем? Грядущие и прошлые. Громадины. Горошины. Плохие и хорошие. Зачем? Для дела и для понта. Запои и работа. Крестины и аборты. Зачем? В дакронах и сатинах. В рабах и господинах. В театрах и сортирах. Зачем? Подонки и матроны. На ринге и на троне. На вахте и на стреме. Зачем? Над щами. Над миногами. С авоськами. С моноклями. Счастливые. Минорные. Зачем? Трибунные гориллы, базары и корриды, горланите? Горите? Зачем? Случайно иль нарочно? Для дяди? Для народа? Для продолженья рода? Зачем?

3. Экскурс

Скорбел летописец: «Славяне, запутавшись намертво в ссорах и дрязгах, пришли до варягов… Сказали: — Земля наша сильно лесами обширна, ручьями обильна, и только обидно, что нет в ней порядка, и люди устали бессмысленно мучиться, жить не по правде. Придите и правьте!..» Я тихо краснею за это решение собственных предков, суровых и бренных. Не знаю, чего они этим добились и что потеряли, но я повторяю: — Земля наша сильно лесами обширна, лугами удачна, ручьями обильна. И только обидно, что нет на земле (как бы это сказать, чтоб звучало толково?), — чего-то такого… То сеем не там. И не то. И не так, чтобы — к сроку. Морока! То вдруг наводненье стрясется, набухнет, нагрянет внезапно, то — засуха! Мы вроде и эдак, и так, и обратно, и снова, да только — без особого толку. Как будто мы чем-то обидели землю, и жить ей от этого тошно, — и точка!.. Эгей, супермены! Советчики! Форды! Проныры! Варяги! Валяйте!! А ну, налетай, джентльмены удачи! Любители легкой наживы! Спешите! Откройте, что сами мы, в общем, старались напрасно (быдло, низшая раса). И сделайте, чтоб от жратвы прогибались прилавки в сверканье и лаке!.. Чтоб даже в райцентрах любых ни на миг не потухла ночная житуха!.. А мы вам за это подарим цветастых матрешек, протяжную песню про Волгу и водку. Икрою покормим, станцуем вприсядочку, склоним главу. Варяги, ау-у-у! Придите и правьте. Мы очень понятливы. Необычайно проворны… …До — воль — но!! К чертям! Супермены, советчики, херсты, рвачи и так далее, — видали! Шеренги заезжих высочеств, проезжих величеств, — валитесь! …Земля наша сильно людьми знаменита, в которых — надежда. В которых — спасенье… Люби эту землю.

4. Разговор со случайным знакомым

— Смотри, как дышит эта ночь. Звезда, уставшая светить, упала, обожгла плечо… — Чо? — Смотри, как вкрадчивый туман прижался к молодой воде… — Где? — Он полностью поклялся ей, он взял в свидетели луну!.. — Ну?! — Они сейчас уйдут в песок, туда, где не видать ни зги… — Гы!.. — И, ощутив побег реки, в беспамятстве забьется ерш!.. — Врешь!.. — Да нет, я говорю тебе, что столько тайн хранит земля, березы, ивы и ольха… — Ха!.. — А сколько музыки в степях, в предутреннем дрожанье рос… — Брось! — Да погоди! Почувствуй ночь, крадущийся полет совы, сопенье медленных лосих… — Псих! — Послушай, разве можно так: прожить — и не узнать весны, прожить — и не понять снега… — Ага!