Лучшие стихи и песни

Рождественский Роберт Иванович

5. Хор со стороны

А куда нам — мыслить? А чего нам — мыслить? Это ж — самому себе веревочку мылить! Мы же — непонятливые. Мы же — недостойные. До поры до времени взираем из тьмы… Кто у нас на должности хозяев истории? А ведь ее хозяева — извините! — мы! Мы — и не пытавшиеся. Мы — и не пытающиеся. Млекопитающие и млеконапитавшиеся. Рядовые. Жвачные. Мягкие. Овальные. Лица, не охваченные проф — образованием. Скромные. Ленивые. Не хитрецы, не боги. Мы — обыкновенные, как время само, — люди-агрегаты по переработке всевозможно-всяческой пищи на дерьмо! Нет войны — мы живы. Есть война — мы живы. Пусть вокруг оракулы каркают!.. Вы думаете: это работают машины?! А это наши челюсти вкалывают!! Играйте в ваши выборы, правительства и партии! Бунтуйте, занимайтесь стихами и ворьем. Старайтесь, идиотики! На амбразуры падайте! Выдумывайте, пробуйте! А мы пока пожрем… Орите! Надрывайтесь! Мы посидим в сторонке. В тени своих коттеджей, избушек и юрт… Вы думаете: это грохочут новостройки?! А

это наши челюсти жуют!! Шагайте в диалектику, закапывайтесь в мистике, пускай кричит философ, догадкой озарен… Леди и товарищи, граждане и мистеры, стройте ваше будущее! Мы и его сожрем… Подползем, навалимся неотвратимым весом и запросто докажем, как был задуман мир… Выставкам и выдумкам, опусам и эпосам, физикам и лирикам, — привет! Аминь. Глыбы коллектива, в завтрашнем раю вам не подфартило, — общее «адью!». На планете вместо светочей ума встанут Эвересты нашего дерьма! Брызнут фейерверком желтые дымы… Разжиревшим веком будем править мы! Мы! — и не пытавшиеся. Мы — и не пытающиеся. Мы — млекопитающие. И млеконапитавшиеся.

6. Снова несколько слов от автора

По стебелечку вверх и вверх ползет травяная вошь… Зачем живешь, человек, — если так живешь?.. Представь, что атомный кошмар двоится и дрожит. Земля пуста, как твой карман. А ты, допустим, жив. Удачлив, будто царь царей. Как финн, невозмутим. Ты выжил. Вышел. Уцелел. На всей Земле — один. Один среди песков и льдин, — куда б ни заходил: идешь — один. Заснешь — один. Печалишься — один. На этой лучшей из планет, разорванной, как нерв, законов — нет, знакомых — нет, и незнакомых — нет. Нет на Земле на все края, на длинные года ни захудалого кота, ни пса, ни воробья. Все выметено. Все мертво. От сквозняков храпя, пустые станции метро ждут одного тебя. И этот мир не обратим, никем не обратим. Поёшь — один. Идешь — один. И видишь сны — один. Ты сам — на шесть материков, — в дожди, в жару, в снега, — на все моря без берегов, на пароходы без гудков, на телефоны без звонков. (И даже нет врага.) Ты сам — на двадцать первый век… «Не надо!! Чур-чура!!» Зачем кричишь ты, человек? Ведь ты молчал вчера.

7. Пример для подражания

Мы тоже для кого-то были будущими. Грядущими. Идущими на смену. Решительной эпохою разбуженные для славы и любви. Для слез и смеха… Мы тоже будем прошлыми. Давнишними. Несбыточными, как ушедший поезд. Подернутыми дымкой. В меру — книжными. И с этим, к сожаленью, — не поспоришь… Хочу понять без позы и без паники, случайности не называя глупыми, — как после смерти рядовые бабники становятся «большими жизнелюбами»! Послушайте! С ума сошли вы, что ли?! «Биограф» усмехается нелепо и говорит, задергивая шторы: — А это проще всем известной репы. Кричать и волноваться нет резона… Политикою высшею ужалены, мы, если хочешь, из твоей персоны сообразим «пример для подражанья»… Итак, начнем: ты был хорошим сыном. Зачитывался книжками о войнах. Завидовал решительным и сильным. Любил кино, повидло и животных… — Но это все вранье?! — Поди доказывай… — Я жил! Я сомневался!.. — Это — лишнее… Во имя воссозданья нужной личности, тебе сомненья противопоказаны! Чтоб от событий в жизни было тесно, нужны иные меры и масштабы. Ты даже не почувствуешь, как станут заклятые враги — друзьями детства… Твой фотоснимок мы подретушируем. В усталые глаза добавим бодрости. Чуть-чуть подтянем губы (так — решительней). Исправим лоб (он был не в той пропорции)… Итак, ты жил. Ты презирал богатство. Читал газеты, плача и ликуя… Твоя жена (приходится вторгаться) — немножечко не та… Найдем другую… — Зачем другая мертвому?! — Все правильно… — Я протестую! Слышите?! — Помалкивай! И кстати, знай: для живости характера ты увлекался теннисом и марками… — При чем тут теннис?! — Объясняем вкратце: считай его побочным сверхзаданьем. Сейчас проходят игры. Кубок Наций. А мы пока что в теннисе не тянем… Теперь ты чист идейно и морально. Переосмыслен. Виден издалёка… Был худосочным? Стал почти Гераклом. Злопамятным? А стал милей теленка… Теперь ты на трибунах и эстрадах! теперь ты — как Аллах для правоверных. Теперь твои портреты на тетрадях, на клюкве в сахаре и на конвертах! Ты — идол. Ты — безумие повальное!.. Твой бюст переходящий заслужила во всепланетном гранд-соревновании седьмая пионерская дружина!.. Твои черты становятся разбухшими. Возрадуйся, что ходишь в призовых!.. …А знаете, мы тоже были будущими. Не надо нас придумывать. Живых.

8. Городской романс

Я — как город. Огромный город. Может, ближний. А может, дальний… Города на приезжий гомон поворачиваются площадями. Поворачиваются, охмуряют главной улицей, главной набережной. Речкой — будто хвостом — виляют. Рассыпаются в речи набожной. В них тепло, торжественно, солнечно! Есть Центральный проспект, а поблизости: Площадь Юмора, Площадь Совести. Дом Спокойствия, Дом Справедливости… А дома — просторны, дома — легки. Все продумано. Целенаправленно… Я — как город. Но есть в городах тупики. Прокопченные есть окраины. Там на всех углах темнота хрипит. Там плакатами дыры заделаны. Равнодушный тупик. Уставший тупик. Дом Бездельничанья. Дом Безденежья… Никого нет на этих улочках. Страшновато с ними знакомиться: тупики не тупые — умничают. Тупики не тупые — колются. А дворы заборами скручены. Дождь лоснится на кучах мусора… Знаю, что идет реконструкция. Жаль, что медленно. Жаль, что муторно… Ты до площади успей — добеги! Осторожнее разберись в душе. Не ходи в тупики! Забудь тупики! Я и сам бы забыл, да поздно уже!.. Вот опять слова немотой свело. Невесомы они донельзя… Я — как город. Тебе в нем всегда светло. Как на выезде из тоннеля.

9. Еще

несколько слов от автора

Что ж, пока туристы и ученые не нашли Земли Обетованной, — надо жить на этой самой, чертовой, ласковой, распаханной, кровавой. Надо верить в судьбы и традиции. Только пусть во сне и наяву жжет меня, казнит меня единственно правильный вопрос: «Зачем живу?» Пусть он возвышается, как стража на порогах будущей строки. Пусть глядит безжалостно. Бесстрашно. Пусть кричит! Хватает за грудки! Пусть он никогда во тьму не канет. Пусть он не отходит ни на шаг. Пусть он, как проклятье, возникает в стыдно пламенеющих ушах! Пусть он разбухает, воспаляясь, в путанице неотложных дел. Пусть я от него нигде не спрячусь, даже если б очень захотел! Пусть я камнем стану. Онемею. Зашатаюсь. Боль превозмогу. Захочу предать — и не сумею. Захочу солгать — и не смогу. Буду слышать в бормотанье ветра, в скрипе половиц, в молчанье звезд, в шелесте газет, в дыханье века правильный вопрос: «Зачем живешь?»

10. Ах, дети…

Всегда был этот жребий обманчив… Гоняет кошек будущий лирик. Час пробил! И решается мальчик поэзию собой осчастливить. Решает вдохновенно и срочно засесть за стихотворную повесть… Пока не написал он ни строчки, я говорю: — Хороший, опомнись!.. Литература — штука такая: ее который век поднимают. В литературе все понимают — хоть сто прудов пруди знатоками!.. Живем, с редакторами торгуясь, читательским речам не переча. Как молвит парикмахер Маргулис: «Причесанным — немножко полегче…» А мальчики не знают про это! И главное — узнают не скоро… Ах, дети, не ходите в поэты. Ходите лучше в гости и в школу… Как в очереди: первый… последний… Как в хоре: басовитый, писклявый… Шагаем, спотыкаясь о сплетни, в свои дома, где стены — стеклянны… Зеленым пробавляемся зельем. Скандалы называем везеньем. Уже умеем пить — как Есенин. Еще б теперь писать — Как Есенин… А мальчики не знают про это! А мальчики придумали скверно… Ах, дети, не ходите в поэты. Ходите лучше в парки и скверы… Я б эту землю милую проклял! Повесился бы, честное слово!.. Но светится, дрожа над порогом, улыбка Михаила Светлова. В любом из нас ее повторенье. В любом из нас бормочет и стонет наивное, высокое время, где стоит жить! И рыпаться стоит!.. Был мальчик либо ябедой, либо родителей не слушался мальчик… Ах, дети, не играйте в верлибры. Играйте лучше в куклы и в мячик.

11. И опять несколько слов от автора

Но, с грядущими дыша заодно, я зверею от сусальных картин. Будет так, как будет. Так, как должно. Так, как сделаем. И как захотим. Мне занятно думать, что когда-нибудь, поразмыслив над бумагой немой, наш невиданный, неслыханный путь обозначат восходящей прямой!

12. Постскриптум

Будут тигры — в клеточку, а слоны — в полоску. И любому ленточку подберут по росту… Сом зааплодирует снегозадержанью. Осам опротивеет незнакомых жалить!.. И — совсем не рады бою барабанному — станут генералы в цирках подрабатывать… Захмелев от счастья, позабыв тоску, будет плавать частик в собственном соку… В переливах вальса, — в ГУМе и в высотном, — будет продаваться развесное солнце. Жаркое, весеннее! Много! Честь по чести… Так что краска серая навсегда исчезнет. (Даже мыши серые синими покажутся. И начнут рассеянно с кошками прохаживаться…) Будет каждый занят делом ненарочным. Плюшевые зайцы будут есть мороженое. Дождь, — не затихая час, а может, два, — будет лить духами «Красная Москва». И над магазинами все прочтут легко: «Пейте стрекозиное мо — ло — ко!..» Будет море — берегом. Будет берег — морем. Будет холод — бережным… А дурак — немножным! Будет час — как сутки. В областях Союза от безделья судьи и врачи сопьются! Будут звезды — ульями. Будут страхи — вздорными. И воскреснут умные. И проснутся добрые. И планеты скачущие ахнут озадаченно!.. А боятся сказочников только неудачники.

После оттепели

Ремонт часов

Сколько времени? — Не знаю… Что с часами? — Непонятно… То спешат они, показывая скорость не свою. То, споткнувшись, останавливаются. Только обоняньем я примерно-приблизительное время узнаю… Я сегодня подойду к одинокому еврею. (Там на площади будочки выстроились в ряд.) «Гражданин часовщик, почините мне время. Что-то часики мои барахлят…» Он, газету отложив, на часы посмотрит внятно. Покачает головою. Снова глянет сверху вниз. «Ай-яй-яй! — он мне скажет. — Ай-яй-яй! Это ж надо! До чего же вы, товарищ, довели механизм… Может, это не нарочно. Может, это вы нечаянно. Для него, — для механизма, — абсолютно все равно! Вы совсем не бережете ваше время, ваши часики. Сколько лет вы их не чистили? То-то и оно!..» Разберет часы потом он, причитая очень грозно. И закончит, подышав на треугольную печать: «Судя по часам «Москва», вы уже довольно взрослый. И пора уже за собственное время отвечать…» Я скажу ему: «Спасибо!» Выну пятьдесят копеек. Тысяча семьсот шагов до знакомого двора. И машины мне навстречу будут мчаться в брызгах пенных. Будто это не машины. Будто это глиссера. Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам. Станет улица качаться в неоновом огне… А часы на руках будут тикать. Тихо тикать. И отсчитывать время, предназначенное мне.

Друг

Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою — из пижонства, порою — без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая, что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома, старина?..» Он отвечает: «Дома… Спасибо — рад бы… Но…» И продолжает томно, и вяло, и темно: «Дела… Прости… Жму руку…» А я молчу, взбешен. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!!» Но будоражит в полночь звонок из темноты… А я обиду помню. Я спрашиваю: «Ты?» И отвечаю вяло. Уныло. Свысока. И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне лжи!