Лунь
Шрифт:
Окончательно успокоившись, она легла в постель и мгновенно уснула.
Наутро Лена проснулась с раскалывающейся головой и еще более опухшей губой. Подойдя к зеркалу, удостоверилась, что идти в институт в таком виде совершенно невозможно, посему необходимо посвятить этот день поискам работы. Лена приготовила овсянку на завтрак, отметив про себя, что хлопьев осталось всего на пару дней. Холодильник и ящики пустовали. Были хлеб, соль, сахар, кое-какие крупы, протухшие сосиски… Плохо, очень плохо.
Разбудив брата, Лена собрала его и отправила в школу. Затем достала из морозилки приготовленный
«Если я ее так ненавижу, то почему, когда эти две стервы позволили себе сказать о ней дурное, я так рассвирепела, что во мне откуда-то взялись силы отправить их в больницу?»
На этот вопрос Лена не могла себе ответить, но знала, что в нем кроется некая глубокая тайна, связанная с ее детством. Эту тайну не хотелось открывать, независимо от того, хуже будет или лучше после ее открытия. Есть такие секреты в тайниках нашей памяти, которые лучше вообще не трогать. Бывает полезно подумать, прежде чем ворошить осиное гнездо.
Девушка плохо и крайне смутно помнила свое детство. Отдельные события, фразы, лица, – смешались в одно расплывчатое пятно. Лена была уверена, что воспоминания ее скудны именно потому, что детский мозг отказывался запоминать то, что с ней происходило. Одна лишь мысль о детстве в общих чертах вызывала негативные эмоции.
Что было с ней? Наверняка нечто травмирующее. Вспоминать было тяжело, да и не хотелось. Словно кто-то повесил тяжелый замок и расплавил ключ в огне. Но некоторые эпизоды – их было очень мало – все-таки четко отпечатались в памяти изолированными фрагментами и до сих пор всплывали перед глазами, будто это было вчера. Один из таких эпизодов Лена вспоминала чаще остальных. И сейчас она тоже думала о нем.
В детстве Лена была тихим и спокойным ребенком. Ее воспитанием почти не занимались, поэтому девочка была предоставлена сама себе. Целыми днями она рисовала, что-нибудь придумывала, делала поделки, учила наизусть детские стихи из потрепанной книжки – сборника Агнии Барто.
Веселые яркие иллюстрации нравились маленькой Лене, она знала, что может скопировать их, и поэтому часто срисовывала что-нибудь из толстых энциклопедий в свой альбом, пользуясь самыми простыми цветными карандашами. Но некому было оценить ее рисунки. Иногда брала газетные листы, садилась где-нибудь в уголок и долго и методично рвала их на длинные полосы, стараясь, чтобы все они были одинаковой толщины.
Самые глубокие воспоминания о молодой еще матери всегда сопровождались криками, скандалами, ощущением страха и безысходности. Маленькая Лена очень боялась своей матери, с малых лет всем нутром боялась ее. Этот страх был сковывающим, первобытным, иррациональным. Достаточно было девочке увидеть рассерженный взгляд матери, как вся она леденела изнутри, и даже будто бы кровь, циркулирующая в худом тельце, застывала прямо в сосудах. В такие моменты она не могла ничего сказать, не могла двигаться, а лицо замирало, словно гипсовая маска.
Доводя Лену до шокового состояния, мать была очень раздражена тем, что дочь не отвечает на ее гневные вопросы и вообще не может выговорить ни слова. Это подливало масла в огонь ее свирепости. Мать кричала, требуя реакции, нависнув над девочкой и размахивая рукой, в которой всегда было что-нибудь для удара – тряпка, одежда, книга, кухонная утварь, – а девочка смотрела на нее огромными зелеными глазами и не могла выговорить ни слова.
Подобное ненамеренное игнорирование доводило мать до исступления, и в конечном итоге дело оканчивалось ударом, чаще всего – по лицу. Однажды женщина не рассчитала силы, и теплая кровь потекла на виске у девочки, где кожа была настолько тонкая, что голубела, просвечивая сосуды.
Вспоминая об этом сейчас, сидя в кресле в полном одиночестве, девушка не испытывала той ненависти, что овладела ей накануне. Она смотрела перед собой с расслабленным лицом и слегка опущенными ресницами, размышляя, что должна испытывать жалость к себе и сожаления по поводу не самого лучшего детства, а также зависть к сверстникам, чьи матери были куда более заботливыми, но испытывает только холодное опустошение, какую-то странную выпотрошенность, изумление, отчужденность, когда смотрит взрослым умом на свое детство. Глаза ее оставались сухими – Лена была не из тех людей, которые могут плакать каждый день. Отчаяние у нее чередовалось с воодушевлением. И то, и другое порой доходило до самой крайней степени.
Сбросив с себя задумчивость, девушка растерла лицо руками и привычным жестом протянула ладонь к тумбочке справа, даже не глядя в ту сторону. Пальцы нащупали и схватили толстую книгу с грубой обложкой. Лена потянула ее и раскрыла у себя на коленях на том месте, где остановилась пару дней назад. Это был «Улисс» Джойса, читаемый постепенно и вдумчиво, именно так, как и следует читать книги, особенно – большие книги. Филологическое образование прививает хороший литературный вкус, хочешь ты этого или нет. Лена была из тех, кто хотел, причем хотел неосознанно, но очень сильно, всем существом своим.
Модернистская литература нравилась Лене тем, что в ней ощущался тот томительный апогей абсурда и хаоса, бессилия и потери веры, краха всех существующих ценностей, потери всякой опоры под ногами, иными словами, все те вещи, которые случились с миром в первой половине двадцатого века и нашли великолепное отражение в искусстве.
Все эти вещи, некогда заставившие тело человечества конвульсивно содрогаться, Лене удавалось прочувствовать очень тонко, словно перекинулся мостик между двумя мирами: культурно-исторической эпохой надлома в прошлом и судьбой отдельного человека в настоящем. Жизнь Лены аналогично изобиловала абсурдом, хаосом, бессилием и потерей веры, поэтому книга не давала девушке чувствовать себя одинокой перед лицом бессмысленности жизни. Впрочем, Лена читала книги разных эпох и в каждой находила для себя что-то по-своему восхитительное, поражающее ее одну.