Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

В отличие от его величества, де ла Круа действительно выглядел так, будто ни минуты не спал. Под глазами у него залегли темные круги.

Возможно, король успел чуть-чуть подремать, вернувшись с тайного препарирования, а может быть, все это время лежал без сна, размышляя о последствиях необычайного открытия.

«А что, если его величество будет жить вечно?» — подумал Люсьен. Если Людовик будет жить вечно, то бразды правления не перейдут к монсеньору. Если Людовик будет жить вечно, то в конце концов избавится от влияния мадам де Ментенон. Если он будет жить вечно, то возродит Нантский эдикт. Если он будет

жить вечно, то перестанет воевать с собственными подданными.

Его величество возглавил торжественную процессию, устремившуюся к выходу из парадной опочивальни, и Люсьен занял свое место в свите. Сегодня короля мучила подагра, но он скрывал боль.

В первой приемной столпились десятки придворных, не столь облагодетельствованных судьбой. Не замечая великолепной обстановки, пресытившись чудесными картинами и фресками, резным мрамором, позолоченными изображениями Аполлона и солнца, они переминались с ноги на ногу, позевывали, обменивались сплетнями и завуалированными колкостями. При виде его величества они смолкли и приветствовали монарха поклонами и реверансами.

Когда они поднялись, мадемуазель де ла Круа благоговейно замерла, не сводя взора с его величества, оставаясь в душе провинциалкой из колоний. Щеки у нее порозовели от восторга. Люсьен разделял ее радость. Он любил Людовика, как и королеву Марию Терезию. Он тосковал по королеве и до сих пор чувствовал боль утраты, хотя со дня ее смерти прошло около десяти лет. Однако, проведя большую часть жизни при дворе, он научился скрывать свои чувства и надеялся, что и мадемуазель де ла Круа вскоре в совершенстве овладеет этим искусством.

Как обычно, на пороге часовни Люсьен вышел из рядов королевской свиты.

Когда его величество удалился в часовню для молитвы, Люсьен подумал: «Интересно, бессмертие обрекает на бесконечные недуги и старость? Или сулит несокрушимое здоровье и вечную юность?»

Мари-Жозеф вместе с остальными придворными сделала глубокий реверанс, как только его величество показался на пороге опочивальни. Короля сопровождали брат, сын, внуки, иностранные принцы Конде, Конти и герцог Лотарингский, внебрачный, но признанный сын герцог дю Мэн, шевалье де Лоррен и граф Люсьен. На фоне их блеска и великолепия Ив, в своей черной рясе, совершенно терялся. Иногда она жалела, что он выбрал поприще священника, а не придворного, посвятил свою жизнь наукам, а не войне, — тогда бы он всех затмил сейчас в бриллиантах и шелках.

«Но с другой стороны, — размышляла она, — тогда бы я была совсем непричастна к его жизни и не смогла бы помогать ему в работе, потому что работы у него не было бы. Он женился бы, его хозяйство вела бы его жена, а незамужней сестре нечего было бы делать в его доме».

Она вздохнула, а потом подумала:

«Мне не грозила бы участь старой девы, если бы он не стал священником. Он постарался бы выдать меня замуж, а у нашей семьи нашлось бы хоть какое-то приданое».

«Все это пустые фантазии!» — раздраженно сказала себе Мари-Жозеф. Когда его величество направился в часовню, посетители один за другим стали выходить вперед и вручать ему прошения, моля о милости, о пенсии, о месте королевского слуги. Когда он в сопровождении членов августейшей семьи шествовал к мессе, прошения ему могли подать даже простолюдины.

К его величеству присоединились мадам де Ментенон, дочери, невестки и племянницы короля. Когда мимо проплыла мадемуазель, Мари-Жозеф невольно упрекнула себя за то, что не смогла убрать ее волосы так же изящно, как это удавалось Оделетт.

Как только во дворе появился король, по толпе пронесся гул приветственных кликов, раскаты нескончаемых «ура!», крики восторга. Право войти в дворцовые парки и увидеть своего монарха имели незнатные дворяне, торговцы и их жены, все, кто являлся у ворот прилично одетым. Просители почтительно расступились, пропуская его величество, но тотчас сомкнулись за его спиной. Мари-Жозеф стала пробиваться сквозь толпу, пытаясь не отстать от королевской свиты и ничем не выдать своего страха.

— Ваше величество, окажите благодеяние…

— Ради всего святого, ваше величество, исцелите моего сына…

Процессия приостановилась, король принял прошения своих подданных и передал их графу Люсьену. Он возложил руку на распухшую шею ребенка, мать которого умоляла исцелить дитя от золотухи, «королевского недуга».

Войдя в переполненную, гулкую часовню, Мари-Жозеф поневоле испытала облегчение — так напугала ее теснившаяся во дворе толпа. Мари-Жозеф заняла свое место на скамье позади мадам. Поплотнее закутываясь в шаль, мадам поцеловала Мари-Жозеф в щеку.

— Вот если бы новая часовня была потеплее… — произнесла мадам без особой надежды.

Мари-Жозеф с трудом удержалась, чтобы не хихикнуть. Обсуждая, когда же наконец завершат строительство новой часовни, придворные чаще всего замечали, что, мол, скорее ад замерзнет. «Интересно, — думала Мари-Жозеф, — а в замерзшем аду точно будет теплее, чем в старой часовне?» Мари-Жозеф очень хотелось пересказать эту шутку мадам. Та по-своему была весьма набожна, но ее любовь к Господу не распространялась на ритуалы и обряды Церкви. Она была воспитана в еретической, протестантской вере, а придворные сплетники утверждали, что и католичество она, мол, приняла лишь притворно, из корысти, чтобы выйти за месье.

Мари-Жозеф решила поделиться этой шуткой с графом Люсьеном, но его нигде не было видно.

К Мари-Жозеф подсел Ив. Она нежно сжала его локоть:

— Ну что, ты рад был побывать на церемонии утреннего пробуждения его величества? Какая у него опочивальня? Красивая? Как бы мне хотелось…

— Ш-ш-ш, — прошептал Ив.

Голоса хора стройно взметнулись куда-то вверх, к потолочным фрескам. Пение было столь совершенно, что с первыми нотами Мари-Жозеф словно пронзила дрожь.

Алтарь был убран великолепным новым покровом, в серебряных канделябрах горели тысячи новых восковых свечей. Мари-Жозеф полюбовалась алтарем, а потом вместе с остальными придворными отвернулась, устремив взгляд в глубину часовни.

— Что ты делаешь? — в ужасе прошипел Ив.

Ничего не понимая, он с глупым видом уставился на алтарь.

Мари-Жозеф подергала его за рукав.

— Я не успела тебе объяснить, — прошептала она. — Во время мессы придворные всегда обращаются лицом к его величеству, а его величество — к алтарю и священнику.

Ив не хотел следовать ее примеру, но под многозначительными взглядами мадам и принцев крови сдался и обернулся.

Наверху, в глубине часовни, на балкон ступил его величество.