Луна и солнце
Шрифт:
— До господина Ньютона?
— Да, сударь.
— Он англичанин?
— Математик и философ.
Граф Люсьен усмехнулся, и Мари-Жозеф покраснела:
— Простите, я понимаю, по-вашему, нелепо какой-то женщине обращаться к мужчине, достигшему…
— Помилуйте, я вовсе так не думаю, — покачал головой Люсьен. — Но если из-за писем поклонника может вознегодовать ваш брат, то вы же не захотите разгневать его величество письмами к англичанину, не важно, сколь ученому.
— Но я всего лишь изложила свой взгляд на одну любопытную математическую проблему.
— Мадемуазель
— А монахини считали, что я творю заклинания, — добавила она.
— Простите?
— Да так, пустяки. Я никогда не подвергну господина Ньютона опасности. Я просто не понимала…
— Мне жаль, что все так сложилось, — сочувственно произнес он. — Уж лучше бы мы не воевали, и вы смогли бы переписываться без помех. Я и в самом деле сожалею, но это невозможно.
— Благодарю вас за совет, — убитым тоном сказала Мари-Жозеф.
— Простите, мне пора.
— Граф Люсьен…
Он оглянулся.
— А мое письмо господину Левенгуку тоже может навлечь на него неприятности?
Граф Люсьен посмотрел на нее долгим взором, словно не веря в то, что подобная наивность может существовать на свете, выслушал ее объяснения: она-де черкнула несколько строк и передала письмо офицеру корабля, отплывавшего с Мартиники, — выразил надежду, что письмо затерялось, и пообещал подумать, как лучше поступить.
Она поблагодарила графа Люсьена, он поклонился и вышел из импровизированного шатра.
Мари-Жозеф, расстроенная, уставилась на лабораторный стол. Она испытывала признательность к графу Люсьену за то, что он спас ее от еще одного необдуманного шага, и злость оттого, что невинную ученую переписку кто-то может счесть предательством.
За шелковыми ширмами прокатился восторженный гул. Мари-Жозеф выглянула из лабораторной комнаты, ожидая увидеть графа Люсьена в окружении ликующей толпы, ведь он часто раздавал милостыню от имени короля, однако граф уже ускакал. Вместо этого зеваки столпились вокруг клетки, разражаясь радостными криками всякий раз, стоило русалке всплеснуть хвостом или пропеть несколько нот.
Мари-Жозеф так привыкла к пению русалки, что почти не замечала ее трели, пока работала, и только теперь осознала, что русалка пела уже давно и так же давно не смолкали аплодисменты.
«Русалка больше не прячется от зрителей! — подумала Мари-Жозеф, она нашла себе развлечение и забыла о своем горе. — Значит, мне все-таки удалось ее приручить лаской и она больше не боится людей».
Мари-Жозеф хотела похвастаться своим фокусом — показать, как русалка приплывает на зов, но ей нужно было немедленно передать брату радостную весть, принесенную графом Люсьеном. Она не могла медлить и переступила порог шатра.
Солнце стояло в зените. Если она замешкается, то не успеет одеть мадемуазель к королевскому пикнику в зверинце. Она выбежала из шатра и бросилась во дворец по Зеленому ковру, мимо стаек зевак, спускавшихся по склону к фонтану с заключенной в нем русалкой.
Глава 12
Добежав до апартаментов мадемуазель, Мари-Жозеф запыхалась и обливалась потом. Она постояла в холодном, темном коридоре, пока дыхание не улеглось, а потом осторожно постучала ногтями в дверь, деликатно возвещая о себе.
— Мари-Жозеф!
Лотта вынырнула из-под рук мадемуазель д’Арманьяк, пытавшейся уложить ее волосы в сложную прическу, растолкала яркую толпу фрейлин и подруг и подняла Мари-Жозеф, присевшую было в реверансе.
— Вы должны мне помочь! Мадемуазель д’Арманьяк уже рыдает, она ничего не в силах поделать с моими волосами. Где ваша служанка? Она чудо как искусна! И где вы пропадали все это время?
— Кормила и дрессировала вверенную моему попечению русалку, мадемуазель.
— Уж лучше бы велели лакею бросить ей рыбы. Пошлите за Оделетт, пожалуйста! И потом, что это за платье! Вы же не можете явиться на пикник в амазонке!
Фрейлины Лотты, все без исключения нарядившиеся на королевский праздник в лучшие платья, расправляли складки Лоттиного роброна и нижних юбок, полировали шелковыми платками ее драгоценности.
— Я отвечаю за благополучие русалки, мадемуазель. Брат поручил мне заботиться о ней и изучать ее.
— Да что там изучать? Глупышка, если так пойдет и дальше, вы скоро заговорите на латыни и станете читать лекции о движении планет, точно эти старые зануды из Академии.
«Чего бы я ни отдала, чтобы послушать такую лекцию, — подумала Мари-Жозеф, — а заодно убедиться, что не забыла латынь!»
— Оделетт больна, мадемуазель. Ваша прическа чудесна. Я не могу убрать ваши волосы лучше, чем мадемуазель д’Арманьяк.
— Послать к вашей служанке цирюльника? Может быть, стоит пустить ей кровь?
— Может быть, стоит ее высечь, — язвительно заметила мадемуазель д’Арманьяк, раздосадованная тем, что ее, законодательницу мод, сравнивают с какой-то служанкой и сравнение это не в ее пользу. — Разве не так вы поступаете с ленивыми рабами у себя в дикарских колониях?
— Нет!
Мари-Жозеф солгала не моргнув глазом, потому что мадемуазель д’Арманьяк ее разозлила, потому что в ее семье рабов никогда не секли и потому что Оделетт никогда не высекут, пока Мари-Жозеф в силах этому помешать. И ей никогда не сделают кровопускания.
— Пожалуйста, мадемуазель, не надо, это всего лишь…
Мари-Жозеф не могла набраться храбрости и сказать племяннице короля, что у Оделетт всегда были очень обильные и болезненные месячные.
— Это давний недуг.
— А, понятно, — откликнулась мадемуазель. — Вот, значит, как…
— Ей станет лучше сегодня вечером или завтра утром. Я вернусь к ней и буду сидеть у ее постели, как только вы завершите туалет.
— Ничего подобного! — заявила Лотта. — Вы отправитесь на пикник вместе со мной и моими дамами.