Луна и солнце
Шрифт:
Малыш Доменико вскочил со стула у клавесина и галантно поклонился Мари-Жозеф.
— Благодарю вас, сударь.
Она не могла не улыбнуться, хотя после его виртуозного исполнения боялась осрамиться. В Сен-Сире она изредка играла, но до этого в течение пяти лет ей запрещали прикасаться к инструменту.
Мари-Жозеф села за клавесин. Она притронулась к эбеновым клавишам, и они, словно шелк, прильнули к кончикам ее пальцев.
Она заиграла и почти сразу сбилась; пальцы у нее не попали на нужные клавиши. Она
И начала сызнова.
Музыка заплескалась вокруг нее волнами, повеяла ветром, понеслась облаками. Русалочьи песни эхом отзывались в ее сердце, в ее пальцах, в клавишах великолепного инструмента, покорного ее воле.
Музыка стихла. Она сидела возле клавесина, опустив глаза, дрожа, словно моля о чуде. Она не в силах была даже поднять руки.
— Очаровательно, — произнес его величество. — Совершенно очаровательно.
Опьянев не столько от вина, сколько от всеобщего внимания, Мари-Жозеф взбежала по узкой лесенке в свою чердачную комнату. Павлинье перо щекотало ей шею. Полотенце натирало.
В комнате было душно, но у постели горела свеча. Оделетт склонилась над новым фонтанжем, похожим на воздушный торт из лент и кружев.
— Как здесь темно!
— Мне было холодно, и я задернула занавески.
— Пусть вечернее солнце светит в комнату и согревает тебя.
Мари-Жозеф раздвинула занавески, и в комнату хлынул свет. Геркулес прыгнул на приоконный диванчик.
В дверь робко постучался слуга, даже двое, — один вернул ее амазонку из покоев мадемуазель, а другой принес хлеб, суп и вино. Мари-Жозеф дала каждому по су и отослала прочь с пустой миской из-под бульона, притворяясь, будто не замечает их оскорбления при виде жалких чаевых.
— Я так рада, что тебе лучше, — сказала Мари-Жозеф и засунула павлинье перо за причудливую раму зеркала.
— Мне хуже, — призналась Оделетт.
Голос ее задрожал. По щекам побежали слезы. Мари-Жозеф присела на край постели, словно нанося визит знатной даме в ее опочивальне.
— Что случилось?
— Горничная сказала, что ты меня поколотишь. Она сказала, что ты сказала, что я лентяйка.
— Ни за что на свете! И я такого не говорила! И ты не такая!
— Она сказала…
И Оделетт изложила искаженную версию беседы Мари-Жозеф с мадемуазель д’Арманьяк.
— Ах, душенька…
Она взяла из рук у Оделетт незаконченный фонтанж.
— Тебе нужно чистое полотенце?
Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.
— Мадемуазель д’Арманьяк сказала глупость.
Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.
— Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.
Оделетт откусила кусочек хлеба.
— Не может быть!
— Да,
Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.
— Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! — взмолилась Мари-Жозеф. — Ты сможешь?
Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.
«Я переодеваюсь не реже, чем король!» — подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.
Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.
— Он вышел из моды, — вынесла она приговор, — но я могла бы его немного обновить.
— Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.
Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.
Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.
— Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?
— Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?
— Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.
— Но все останется по-старому?
— Все будет лучше.
Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.
В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.
Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.
— Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.
— Как! — ахнула она. — Почему?
— Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.
Мари-Жозеф рассмеялась:
— Да в Версале каждая вторая статуя — обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?