Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты
Шрифт:
По просьбе Олега, направленной ректорату Иркутского вуза космонавтики, Фролов прибыл сюда на “Буране” со сказочным, но вполне конкретным заданием: “Обеспечить пятидневную программу провозных полетов для спецабитуриента А. В. Тобольского. Отчет представить по форме СА-МГ”. И уже на следующий день спецабитуриент был упакован в высотный костюм и в состоянии некоторой ошалелости препровожден в кабину драккара… Накануне Фролов беседовал с ним — рассказывал о свойствах новой машины, об особенностях пилотирования, а у него перед стартом все это словно бы вылетело из головы. В голове ничего, кроме напутствий, которые взволнованный Олег нашептывал ему в экипировочной. “Фролов даже мне не сказал, какая программа у вас на сегодня. Тебе говорил?” — “Нет, командир”. — “Темнит… Ну, что он может придумать? Ну, поднимется километра на три и погоняет тебя по “коробочке” вокруг базы. Ерунда. Завтра, конечно, придумает что–нибудь посложнее. Ты не робей. Принцип пилотирования почти тот же. Одно плохо: с реверс–моторами ты не знаком… Ладно, Фролов подскажет. Инструктор он — каких поискать… Кстати, Фролова в полете будешь называть Второй, а он тебя — Первый. Просторного неба, Первый, сверхзвуковой скорости и успеха!..”
В ста километрах севернее базы команда Бориса Аркадьевича: “Первый, закрыть гермошлем, проверить кислородную маску”. Закрыл, проверил, доложил. “Принял. Уходим в свой эшелон”. Фролов почти вертикально рванул катер вверх с таким ускорением, что у Первого перехватило дыхание. Уже на сверхзвуке?! Вот это да-а!.. Скорость стремительно возрастала. Горизонт расширился, в потемневшем небе жарко пылал на востоке солнечный диск. Простор необъятный, а тело будто налито свинцом… Перегрузка исчезла внезапно. В шлемофоне деловитый голос Фролова: “Тридцать пять километров — наша рабочая высота. Первый, взять управление на себя, доложить параметры полета”. С удивившим его самого спокойствием он взялся за рукоятки, скользнул глазами по индикаторам, выхватил для доклада главное. “Принял, Первый. Начинайте произвольный полет”. Этого распоряжения он просто не понял. Покосился на неподвижные руки Фролова и беспризорные рукоятки дубль–управления: “Не понял, Второй. Что мне делать?” — “Все что хотите. — Лица инструктора не было видно за отблесками на стекле гермошлема. — Вот небо, вот машина, делайте что угодно. Меня здесь как будто нет. Ниже двенадцати километров не опускайтесь. Потолок — сорок. В скорости не ограничиваю, в маневрах — тоже”.
Произвольный полет… Роскошь, которая на “медведе” была ему недоступна. Делай что хочешь!.. А чего ты хочешь? Перво–наперво — взять дозволенный “потолок” разгоном на форсаже. Да? Подождешь… Он одернул себя и попробовал, снизив скорость, поманеврировать реверс–моторами. Плохо… Машина рыскала, кренилась, и не было никакой возможности удержать ее от скольжения. Пока выравнивал — потерял километр высоты. Ну–ка еще раз!.. На девятой попытке освоить реверс–маневр он кое–что понял. На десятой “Буран”, вздрагивая и раскачиваясь, позволил ему наконец выполнить зависание. Вдохновленный первым успехом, он добрал высоту и попытался выполнить переворот на горке. Однако сделал что–то не так: перегрузка резко возросла и в положении “вверх брюхом” машина попала в режим сваливания. Инстинктивно он на какой–то момент зафиксировал обе гашетки, соображая, как быть. Ничего дельного не придумал и потянул гашетки на себя. “Буран” вздрогнул и самопроизвольно начал вращаться вокруг продольной оси. Этого не хватило!.. Гашетками на себя, от себя, рукоятками вправо, влево — никакого эффекта. Продолжая вращаться, машина все ниже опускала нос, теряла скорость. Голова у него пошла кругом. Он ничего не понимал: машина казалась неуправляемой, инструктор — спящим… Внезапно его осенило: реверс–моторы! Стоило зафиксировать системы горизонтального и вертикального управления ближе к “нейтралке” и слегка подработать реверс–моторами — “Буран” прекратил вращаться и вошел в режим устойчивого снижения, скорость росла. То что надо! Ну–ка, опять на себя… Машина легко подчинилась. Он вывел катер в горизонтальный полет, немного расслабился, отдыхая. Потом без труда сделал “бочку”, взмыл под разрешенный инструктором потолок и, не успев удивиться собственной наглости, лихо выполнил три прямые петли кряду. Полюбовавшись на вираже ровными “обручами” инверсионных следов, бросил машину в штопор, погасил вращение реверс–моторами и от избытка чувств вывел драккар из пикирования на таком крутом развороте, что потемнело в глазах. Горка, спираль, полупетля, косая петля… Он купался в небе, как в море, наращивал силу и скорость воздушных своих “кувырков” и уже не думал во время маневров — руки действовали сами. В переменном свисте моторов ему слышалась музыка. Замечательная машина! Скоростная, маневренная!.. И вдруг: “Первый, достаточно. Определитесь. Курс — на базу”.
После посадки Фролов помог ему освободиться от гермошлема и, царапнув взглядом рысьих глаз, вежливо осведомился: “Желаете, юноша, поступить на учебу в наш вуз?” — “Конечно. Вот окончу школу — и сразу…” — “Ну, три года — это не совсем “сразу”… А если прямо сейчас? К первому сентября?” — “Разве… можно?” — “В общем — нельзя. В специальных случаях — можно”. В специальных… Он не верил собственным ушам. И только теперь дошло до него значение этого странного слова — “спецабитуриент”…
Раздеваясь в экипировочной, он услышал характерный свист родной “семерки”. “Потапов вернулся”, — пояснил он Фролову. Инструктор молча взглянул на него. Вбежал Олег, снимая шлем на ходу, и прямо с порога: “Ну, как первый полет?” — “Последний, — ответил Фролов. — Хотел тут неделю в вашей Каменке понырять — не вышло”. У Потапова вытянулось лицо. Фролов добавил: “Ты прав, его надо брать”. Олег просиял: “Ну, Андрюха!.. Я что говорил?! Самородок!” — “Стоп! Ты ему этим голову не забивай. У меня таких самородков в молодежной группе желторотого курса… знаешь сколько?” — “Радоваться должен”. — “А я и так радуюсь изо всех сил. И больше всего — перед встречей с родителями каждого самородка”. — “Надевай, Боря, свою парадную форму и топай. Ты лицо официальное, тебя бить не станут”. — “Спасибо, успокоил. Да, кстати… В полеты больше его не бери. Я запрещаю. Сложно потом переучивать”. Фролов перекинул полотенце через плечо, сунул под мышку ласты и, уходя, бросил виновнику этого разговора: “Салют, курсант!” Виновник, несколько ошарашенный происходящим, ляпнул: “Салют, Второй!” Олег с треском расстегнул на себе комбинезон. “Ты вот что, парень… Называй его командиром. Он теперь у тебя командир”. — “Я буду называть его Борисом Аркадьевичем”. — “Видишь ли, я еще не Отелло, а ты уже не Дездемона. Уловил?”
Вечером того же дня на улице Садовой поселка зверофермы в доме Тобольских царила тихая паника. После каждой фразы Фролова отец вскакивал с кресла, нервно прохаживался по гостиной и все твердил: “Ты только не волнуйся, Татьяна, последнее слово за нами”. Мать сидела неестественно прямо и, не замечая, что любимая ее белая оренбургская шаль соскальзывает на пол, молча переводила напряженный взгляд с отца на Бориса Аркадьевича и обратно. Фролов был великолепен в светлой парадной форме пилота с изображением головы орла на рукаве и эмблемой УОКСа на левой стороне груди (в центре голубого пятиугольника — пятиконечная звезда с золотым солнцем, в лучах которого парил альбатрос). Вложив кассету в приемник демонстратора стереотелевизионной стены, Борис Аркадьевич пил компот и давал пояснения кадрам из жизни Иркутского летно–технического вуза. Жизнь прославленного вуза была многогранной. На язвительные реплики отца Фролов отвечал обезоруживающе мягкой улыбкой, поддакивал: “Ну разумеется, судьба сына в ваших руках!” — и продолжал гнуть свое. А если в репликах начинали проскальзывать агрессивные нотки, искусно менял тему. Интересовался в основном проблемами пушного звероводства, обнаруживая при этом редкостную для авиатора эрудированность (недаром битых три часа выпытывал у своего подопечного подробности о занятиях родителей). Не обошлось без конфуза: кивнув на чучело ондатры, Борис Аркадьевич застенчиво признался, что бобров обожает с раннего детства. “Впрочем… — сделал он попытку сманеврировать, заметив отрицательно–сигнальный жест подопечного, — впрочем, я э-э… без очков. Это, кажется, выдра? — И окончательно угробил удобную тему дополнением: — Великолепный экземпляр пушной фауны!” Сигнализацию отец увидел в зеркале — сигнальщику было предложено “погулять в саду, пока беседуют взрослые”.
Провожая Фролова к взятому напрокат у начальника базы роскошному элекару, он услышал от Бориса Аркадьевича: “Думаю, все будет в порядке”. — “И я так думаю. Я своих родителей знаю…” Фролов посмотрел на него, забросил подаренное отцом чучело ондатры на заднее сиденье, сел за руль. Низ подставки чучела “украшала” ядовито–зеленая надпись: “Знатоку пушной фауны на память”. “Это что!.. — проговорил Фролов. — В аналогичных обстоятельствах навязали мне как–то в подарок роботронный буфет–самоход. Куда ни выйду — этот проклятый ящик за мной своим ходом… Решил я его утопить. Столкнул в Ангару — уплыл он. А потом случился у нас пикник на реке, по течению ниже. Вошел я в тайгу сухостоину для костра завалить, и вдруг откуда ни возьмись мой “утопленник”! Ступоходы мхом обросли, ящик — поганками. “Привет, — говорю, — кикимора болотная!” Он голос узнал, обрадовался да как припустит за мной, гремя посудой… Так что я из–за вашего брата в переплеты и посерьезнее сегодняшнего попадал. Я не в претензии, была бы польза. Ну… до встречи в Иркутске?” — “До встречи!” — “Салют, курсант!” — “Салют, Борис Аркадьевич!”
Да, своих родителей он знал и на расширенном семейно–родственном совете не очень–то волновался. Дядя Степан, брат отца, инженер–генетик, недоумевал: “Ничего не понимаю. В нашем роду, насколько я могу припомнить, авиаторов не было!..” Тетя Аня, жена дяди Степана и сестра матери, специалист по бытовой роботронике, все понимала, кроме одного: “Мне одно неясно: кто позволяет руководству Иркутского вуза эксплуатировать потенциалы детской романтики?” Мать безмолвствовала. Ей, школьной учительнице, все было ясно с самого начала: сын покидает родительский дом… “Не наступайте вы ему на ноги! — кипятилась Ольга. — Пусть идет своей дорогой. Свернуть заставите — он возненавидит здесь все и вся, попомните мое слово. Из любви к авиации он же меня, сестру родную, можно сказать, чуть замуж не выдал за курносого Потапова!” — “Прекрасная была бы партия, — сказал дядя Степан, но тут же съежился под Ольгиным взглядом. — Ну ладно, Оленька, ладно. Ты у нас человек взрослый, самостоятельный”. — “А ты, Андрей, — спросил отец, — тоже мнишь себя самостоятельным, взрослым?” — “Нет еще…” — “И сочтешь себя обязанным подчиниться решению семейного совета?” — “Да. Но я не буду обязан считать неправильное решение правильным”. — “Где логика?” — “Отец, ты мне рассказывал, что наши предки — тобольские казаки. Помнишь?” — “Да. Ну и что?” — “А то, что казаки с детства учились верховой езде, с малых лет хорошо владели оружием, парусом, веслами”. — “Теперь иные времена. Парни твоего возраста прежде всего должны овладевать знаниями”. — “Овладевать знаниями меня приглашают в летно–инженерный вуз”. — “Не рано ли?..” — “Овладевать знаниями?” — “Я имею в виду: не рано ли ты выбрал профессию?” — “Вспомни свое детство, о котором ты мне рассказывал”. — “Ну, знаешь… детская возня с животными — это совсем не то, чем я сейчас занимаюсь как профессионал. А ведь ты — в свои–то четырнадцать лет! — уже пилотируешь турболеты!” — “Отец, а кто тебе говорил, что будущая моя профессия — пилотировать турболеты?” — “Н-не понял…” — “Я буду пилотировать космические корабли!”
Этот день запомнился ему на всю жизнь. “Слышала, Таня, ответ сына?” — спросил отец. “Ответ не мальчика, но мужа…” — сказала мама и вдруг заплакала. Все оцепенели. Раньше никто не видел ее плачущей. Он бросился к ней, обнял, но не мог произнести ни слова — перехватило горло. “Ничего, Андрюшенька, это я так… — Мама улыбнулась сквозь слезы. — Очень внезапно ты повзрослел. Мы с отцом не успели к этому подготовиться, извини…” — “А не слишком ли, Таня? — Отец поднял бровь. — Мы, давшие ему жизнь, должны перед ним извиняться?..” — “Должны. И за себя, и за всех дающих жизнь, которые судят о жизни как о предмете. А она ведь явление, Вася!” Отец так и замер — с поднятой бровью. Мама выпрямилась, машинально поправила белую шаль на плече. “Муж мой любезный… В нашем скворечнике вырос орленок. Мы не поняли этого и предлагаем ему ловить мошек вокруг зверофермы. А он уже в небе”. — “Выходит, Танечка, мы и предлагать ему теперь ничего не смеем?” — “Орлы мух не ловят, Вася!”
Как издревле повелось на Руси, благословили родители доброго молодца на дела богатырские. Провожали его так, словно не в Иркутск ему предстояла дорога, а куда–то за тридевять земель. А потом он настолько часто бывал дома (каникулы, праздники, отпуска), что родителям уже не приходило в голову жаловаться на свою родительскую судьбу. Иногда они наведывались к нему в Иркутск. Наведывался и Олег Потапов, но каждый раз бывший стажер с огорчением узнавал, что у Олега и Ольги все по–старому. Три года у них ничего не менялось, и наконец Олег не выдержал — подался на Камчатку пилотом в отряд вулканологов. И вдруг — точно обухом по голове — сообщение: Олег погиб. Он не поверил. Невозможно было в это поверить. Он обратился в деканат, получил трехдневный отпуск, вылетел в Петропавловск—Камчатский. Навел справки. В вестибюле госпиталя увидел Ольгу и по ее лицу догадался: Олега вырвали из лап клинической смерти, но дела плохи. “Оля, как он?” — “Плохо, Андрюша. Самое страшное позади, но… сильнейший токсикоз, ожоги. Лицо, глаза…” — “Как случилось?” — “Он и еще один, вулканолог… не успели взлететь. Накрыло их неожиданным выбросом из какой–то боковой трещины — раскаленные газы…” Увидеть Олега ни ему, ни Ольге не разрешили. “Вот подготовим его к свиданию — тогда пожалуйста, — сказал главный врач. — Зрение восстановим, лицо сделаем красивее прежнего. Весь будет как новенький. А теперь — по домам, молодые люди, по домам. Единственный способ помочь ему — не мешать”. Он вернулся в Иркутск. А Ольга осталась. Насовсем.
Она и Олег пригласили его на свадьбу весной. Самое напряженное время учебы… Он не мог прилететь — отпуск ему не дали. А когда он, поздравляя молодую пару по видеотектору, увидел лицо Олега крупным планом — сделал над собой усилие, чтобы не выдать смятения чувств, и втайне был рад, что с отпуском ничего не вышло. Нет, лицо Олега не было уродливым — медикологи постарались. Но это был другой человек. Даже голос… Дикция изменилась. Только жестами “новый” Потапов напоминал прежнего. “Вот ведь, курсант, натура людская, — сетовал Олег, когда они наконец встретились. — Всю жизнь мечтал иметь такой профиль. А заимел, глянул в зеркало — на медикологов кидаться стал: “Сдирайте все напрочь! Лепите мне мою родную курносую физиономию!” Ну, они, конечно, Ольгу на помощь. Она меня увидела — как заплачет! “Не надо, — говорит, — Олежек, ничего менять. Я тебя и таким… красавчиком всю жизнь любить буду. Сына тебе подарю. Курносенького!” Вижу я, что ей здорово не по себе, и наотрез от ее любви отказываюсь, недоумок. Дошел до того, что руки хотел на себя наложить. А Оля — ни шагу назад, стоит на своем. Благодаря ей смирился я со своим новым фасадом, привыкаю”. Слушая Олега, он думал, как мало, оказывается, знает сестру. Великое чудо — русская женщина…