Лунная Ведьма, Король-Паук
Шрифт:
Госпожа лезет из кожи вон, пестуя ее, и заметно торопится. Соголон для нее та, ради кого она суетится и беспокоится; та, кого надо одевать в хорошую одежду, чтобы люди полагали, что она из хорошего дома. Кого надо наставлять, поправлять, хлопать по лбу, шлепать по заду, ругать, когда она разговаривает как какая-нибудь речная крыса из Миту – так ее, бывает, кличет хозяйка, когда узнает, из каких примерно мест девочка родом. Но ведь все понятно: хозяйка готовит ее к чему-то другому. Кому-то другому. Поэтому Соголон запоминает дни и начинает вести им учет. Двадцать и девять, вот уже и новолуние. Затем она заучивает луны и как их исчислять; радуется, когда одна уходит со счетов, и боится, что это последняя луна, которую она считает в этом доме.
– Стой прямо, как подобает женщине, а не какой-нибудь
Но однажды ночью он спускается в комнатушку рядом с поварней, где спят она и девушка-рабыня. Соголон не спит, хотя и делает вид; то же самое и рабыня. Он пытается ступать как можно тише. Идет на цыпочках, но на ногах тапки, которые пошлепывают по полу при каждом шаге. Он легонько тычет рабыню ногой. Та не двигается, и он тыкает сильнее, чтобы разбудить. Та с тихим стоном откатывается, но он подступает к ней и снова толкает ногой. Она в ответ сонно бормочет. Хозяин теряет терпение и задирает на себе ночную рубашку, под которой ничего нет, а в темноте под белым кажется, что там бестелесный призрак. Ткань рубашки спадает обратно, но он задирает ее снова. Хозяин опускается на колени и притягивает рабыню к себе. Она стонет, как будто снова хочет заснуть, и перекатывается на живот. Но он подтягивает ее ближе, задирает ее халат через ягодицы и снова поднимает свой. Слышно, как он чем-то шлепает по ее коже и пристраивается к месту. Соголон тихо поворачивается; ей любопытно, делает ли он сейчас то, что, по его впечатлению, делал тогда с ней у мисс Азоры. Толчками двигаясь, он шумно, с напором пыжится, иногда приостанавливаясь стряхнуть что-то, колющее ему под коленом – может, какой-то камешек, – но рабыня не движется. Она помалкивает, а он пыхтит от усердия.
Город есть город. Там, откуда она родом, иногда шелест травы на ветру создает ощущение, будто земля распахивается тебе навстречу. Особенно когда рядом нет ничего, кроме дыры в склоне термитника, из которого выглядываешь наружу. В Конгоре ничего подобного нет, и когда Соголон не спится, она встает и смотрит в окно. Сонная улица безмолвна, но на дороге там всегда мальчишки, и вид у них такой, будто они куда-то собираются.
Кто в лохмотьях, кто вообще голышом, но все при соломенных шлемах, с налокотниками или поножами в яркой расцветке, бросающей вызов темноте. Причиндалы, которые ей знакомы и памятны, хотя и непонятно почему. Но что-то воздействует на нее глубже, чем понимание. Что-то в мальчишках, расхаживающих по городу с важнецким видом, как будто они хозяева улиц, заставляет ее ощутить свободу, которая буквально омывает ей ноги, а затем резво уносится. Девочка выскакивает за дверь прежде, чем даже дьявол успевает моргнуть. Двери здесь без замков и сторожей, ибо защита этого дома – имя его хозяина. Проходит слишком много времени, прежде чем до нее доходит, что она не знает, куда идти или как вернуться.
Но она в квартале Таробе, откуда путь на юг ведет к руслу реки, а если двигаться в другую сторону, к Башне Черного Ястреба, то тогда она пойдет на север или на северо-восток. Ночные улицы Таробе освещены светом факелов. Но вскоре Соголон оказывается на незнакомой улице, где единственный влекущий ее свет – это белесая луна. Звук увлекает ее больше, чем зрение, потому что она догоняет мальчиков.
Башня Черного Ястреба становится заметно ближе, однако до нее все еще далеко. Соголон приближается к пространству, где днем шумит торжище, но сейчас оно заполнено голосами и трепетным светом факелов. Она выходит из-за угла и видит играющий рыжими языками кострище высотой с дом, а также мальчиков. Но не они, не их сборище волнительно пронзает ей сердце, а эти боевые причиндалы на их головах, локтях и коленях, соломенные доспехи палочных бойцов. Соголон находится в проулке, что выходит на площадь с костром; крыши урезают лунный свет и отбрасывают на нее черное затенение. Она отступает от тревожно-изменчивых бликов огня и наблюдает за происходящим из темноты.
Юнцы с задиристым смехом прыгают, орут и улюлюкают, но не как ее братья, у которых каждое движение было помечено злобой. Здесь есть и мужчины – некоторые в одеяниях семикрылов, черных с белым исподом, другие в благородных агбадах [11] ; иные смотрятся как вельможи, другие как нищие. Но в основном здесь мальчишки, в большинстве своем голые или те, кто сейчас спешно избавляется от одежды, и почти все в доспехах для палочного боя. На ком-то вообще ничего, кроме слоя белой глины и цепочки на животе.
11
Агбада – одно из названий «струящегося» мужского халата с широкими рукавами.
Присмотримся к этим юнцам. Вот один пытается сдержать другого, молотящего в запале палкой другого мальчугана, бьющегося уже с земли. Лоснящийся от пота молотильщик силен и проворен. У мальчугана на земле не защищены пальцы, и удар по костяшкам заставляет его выронить палку. Еще один удар по лицу, другой по щеке, и к ним подскакивает мужчина, обрывая схватку. Густая орава мальчишек взрывается одобрительным ором, подбежав, они поднимают победителя на плечи. Проигравшего перестают замечать.
Второй бой длится дольше, но всё равно слишком уж быстро. Ей мучительно хочется наблюдать за мальчиками, но это не единственное, чего она хочет. Жадно глядя на их прыжки, Соголон представляет, как и ее ноги отрываются от земли. Со сладостным волнением она глядит, как они замахиваются, бьют, гибко уворачиваются, отбивают встречные удары и снова наносят свои, пока не брызнет кровь, и сама тоже замахивается в темноте, подпрыгивает, уворачивается, парирует и бьет, парирует и бьет. Это можно делать и в танце, и хотя это бои в кровь, в них есть своя гибкость, подъем и грация. Больше всего на свете Соголон сейчас жаждет ощутить у себя в руках палку – эту штуковину толщиной с большой палец, длинную как дерево, прочнее камня. О, как ей хочется пронестись с ней по пустой улице, на которой где-то за углом притаилось зло, и победно с ним сразиться! Вон еще одна схватка – и подпрыгивая в воздух, как тот незнакомый мальчик, Соголон там как будто подвисает.
Чтобы попасть домой, надо идти к югу, но улицы Конгора по этим правилам не играют. Дом она отыскивает только к полудню, и видит, что все там занимаются своими обыденными, скучными делами. Облегчение в ней сменяется болью, когда становится ясно, что никто по ней не скучает, никто ее не хватился. Что за место такое, где всё происходит без нее, как будто она здесь для всех пустое место! Впору просто закричать.
Как-то раз, проходя по прихожей, Соголон случайно слышит возбужденные голоса, доносящиеся из комнаты приема гостей. Обычно Соголон туда не захаживает: ей известно, что все секреты дома сосредоточены как раз в этом помещении, всё происходит именно здесь; в частности, все тайные разговоры. Не то чтобы хозяйка и хозяин держат всё в секрете, просто дело в том, что никто, проходя по прихожей, не останавливается послушать, о чем там говорят господа. Зачем это, когда своих дел полно? Если бы кухарка когда-нибудь застигла там Соголон, она бы просто влепила ей затрещину и сообщила хозяйке. Интересно заведено у благородных: не им надлежит быть скрытными, а низшему сословию блюсти их тайну. Впрочем, сейчас это не мешает Соголон подкрасться и затаиться в уголке, чтобы подслушать.
– Как, ну как мне к нему пойти? Как это может выглядеть? – спрашивает хозяин голосом, дрожащим от негодования.
– Выглядеть для кого, муж? – спрашивает хозяйка. – В полдень на улице никого нет.
– Ты из себя строишь умалишенную или в самом деле рехнулась? В полдень на улице никого. Ты думаешь, я не хочу идти, потому что боюсь людей?
– Нет, муженек.
– Он еще и наказывает нам идти пешком, хотя знает, что у меня есть повозка, колесница и лошадь, лучшая во всем Конгоре.
– Живет он не так уж далеко.
– Да разве дело в расстоянии, глупая ты женщина! Он хочет, чтобы я притащился к нему пешком; хочет показать мне, что его дом в фаворе, а наш нет. Иначе этот ублюдок, семья которого даже не может считаться родовитой, не посмел бы позвать меня в свой дом! Словно ему мало такого укола, этот болотный угорь решил добавить новое оскорбление. Мы должны не только идти к нему в гнездо, но и влачиться туда пешком, как будто мы его слуги. Представляю, как вся его челядь ждет, чтобы увидеть это, разве нет? Уж он, наверное, созвал и друзей своих, и соседей, сказав: «Приходите, смотрите все! Глядите, как чета Комвоно ползет к моей двери с пылью на ногах». Как ты всего этого можешь не видеть?!