Лунный князь. Беглец
Шрифт:
'И почему я не удивлен? А ведь не случайно паттер вспомнил о дарэйли', - усмехнулся я, переспросив:
— Дарэйли? Расскажи.
— Неужто не слышал никогда? — старик, мягко улыбнувшись, принял игру в 'я не я, и рожа не моя'. — Можно сказать — духи, запертые в плоть человеческую. Гончары называют их сосудами с дарами бога Эйнэ. Они только с виду как люди, но всегда парами рождаются, близнецами. Ты в своем дворце играл в чет или нечет?
Вот так. Принял он игру, как же. 'В своем дворце'. Помедлив, я кивнул.
— И что чаще выпадало? — прищурился
— Да почти поровну.
— Вот то-то. Говорят, в близнецах-дарэйли — разные стороны одной силы, темная и светлая. А кто-то считает, что они — как счастье и несчастье, удача и неудача. Мы, слуги Единого, думаем, что в них воплощаются либо ангел-хранитель, либо демон-разрушитель. Потому и не любят мои братья Гончаров: кощунство это — демонов воплощать в мир. Одного из близнецов жрецы всегда убивают.
Я приподнялся на локте:
— За что?
Смотритель потер лоб, пожал плечами:
— А кто его знает из непосвященных, за что и зачем? Мы полагаем, что жрец не способен обуздать больше одного дарэйли зараз, вот и приходится ему выбирать. Тогда только и становится ясно, какая сторона силы ему досталась, темная или светлая. Чет или нечет, как повезет. Оставшийся близнец становится их рабом.
'Рабом!' — скрипнул я зубами, отворачиваясь, чтобы скрыть ненависть.
— Ты сейчас поспи, Лостер, — спохватился мой спаситель. — А я этот кинжал захороню, пока не поздно. По нему тебя дарэйли унюхать могут. Не все жрецы Сущего бежали со своими рабами, оставили нескольких тут караулить.
Чувствовал я себя уже довольно сносно и подумать было над чем, не до сна. Пытался вспомнить жизнь в Линнерилле. Бесполезно. Не просто же так мне память стерли… Ощущение такое, что я бежал от смертельной опасности. Точно так же, как когда-то бежал из Подлунного мира. Но есть вещи, которые невозможно забыть.
Когда-то я хотел разыскать Доранта Энеарелли, рассказать, что Ионт сделал с его дочерью. И еще я дал клятву Тьме Лабиринта отомстить Гончарам за мою мать и брата. Чем не цель?
Поднявшись, я нашел у очага нож поострее и, забрав с тряпицы кольцо, выбрался из сторожки.
Я пристроился за могильным холмиком так, чтобы и остаться незамеченным, и не выпускать из виду дорожку, ведущую к дому. Пса на месте не было. Тишина стояла, действительно, мертвая — ни ветки не колыхалось.
Вечерело, косые лучи солнца падали на выкрашенную охрой поминальню Единого, придавая стенам веселый оранжевый оттенок, играли бликами на восьмигранном бронзовом шпиле над крышей, освещали могильные столбики под длинными плетями плакучих деревьев, почему-то лучше всего растущих в таких местах.
Я покрутил кольцо из черного металла, украшенное серебристо-белым рунным орнаментом. И не скажешь, что княжеское, хотя, как помнилось, мать его никогда не снимала, и на мой глупый вопрос, почему императрица носит такое скромное украшение, даже без камней, ответила — на память о девичьем теле княжны Сеаны, дочери Доранта Энеарелли. Так и сказала.
На внутренней стороне кольца руны Эйне складывались в надпись: 'Моей королеве Памеле в знак любви Кларта'. Продев в кольцо веревку, прихваченную из сторожки, я связал концы, надел на шею и спрятал под рубаху. Эту, давно мучившую меня загадку надписи, я тоже разгадаю, когда доберусь до замка деда.
Любой принц прекрасно знает свою родословную. У бабушки по линии матери было другое имя: Анита. И по преданию, князь взял в жены дочь бродячего нищего ремесленника за ее красоту. Кольцо не могло быть фамильной драгоценностью династии князей Энеарелли. Тут что-то другое. А вот имя дарителя и сама надпись о многом говорила: о том, например, что Ионт Первый, еще будучи королем маленькой Ардонии, не безвинно сгноил в крепости младшего брата Кларта, а пресекая заговор. Почему императрица хранила кольцо, не имеющее отношения к династии?
Внезапно где-то вдалеке послышался лай и визг, а через несколько мигов такой дикий, нутряной вой, что остатки волос на голове встали дыбом, и я побежал, откуда только силы взялись. Может быть оттуда же — от вспыхнувшего в груди жара, словно кто-то дунул на угольки, и они заполыхали. Такой же жар гнал меня по ходам Лабиринта.
'Все ясно, я — жуткий демон, — думал я, перескакивая через холмики и набивая синяки о высокие столбы. — Я приношу несчастья'.
Потом я вдруг понял, что синяки перестали набиваться, а тело почти летело огромными бесшумными скачками. 'Ничего себе!' — удивился я.
И тут впереди мелькнула спина коренастого человека в темной одежде, тоже бежавшего на визг и вой. Звуки слышались уже совсем близко.
Вынырнув из кустов, я на миг обомлел: на смотрителя, прижавшегося спиной к широкому могильному столбу и выставившего перед собой знак Единого, наседало угольно черное чудовище — двуногое, но на две головы выше обычного человека, с мощными плечами, покрытое пластинами брони с острыми шипами на хребте. В одной лапе оно держало огромный двуручный меч.
Одежда на груди старика была разодрана, в прорехах виднелись набухшие кровью царапины, левая рука бессильно висела, а дрожавшие губы шептали молитву. Визжавший пес с отрубленными задними лапами пытался подползти, вцепиться в чудовище, но отлетал от ударов хвоста монстра, пока тот, наступив массивной лапой, не переломил псу хребет.
— Rann'er'vidharre, Rinn'khort! — остановившись, зычно крикнул коренастый мужчина.
Он говорил на том же языке, что и моя мать, а иногда и отец во время ритуалов Эйне: 'Брать его живым!' Смысла слова 'ринхорт' я не знал, и решил, что это имя чудища.
В высоко поднятой руке мужчины блеснул в лучах закатного солнца металл. И я обезумел, узнав фигурный знак — такой же круг висел на груди моего отца, когда тот убивал мать и брата. Жрец!
Чудовище оглянулось, взревело, но я уже оттолкнулся и в невероятно длинном прыжке опустился на спину коренастого жреца, точным броском повалив его на грань каменного столба. Мерзко хрустнул проломленный череп.