Лунный вариант
Шрифт:
Капитан остановился у главного корпуса и махнул рукой, как человек, принявший твердое бесповоротное решение. Он быстро взбежал по ступеням широкой лестницы, промчался через приемную конструктора на глазах у остолбеневшей секретарши, не ожидавшей столь дерзкой выходки, и скрылся за двойной дверью кабинета. На скрип двери Тимофей Тимофеевич поднял седеющую голову и пораженными глазами встретил неожиданного пришельца.
— Это ты? — произнес он почти нараспев, голосом, не предвещавшим ничего доброго. Тимофей-Тимофеевич переходил на «ты» только с теми подчиненными, которых он уважал и наперед знал, что они не обидятся на такую его фамильярность. Этого он даже любил. Любил за то, что сын солдатской вдовы, он в четырнадцать
— Кто тебя пустил? — строго поинтересовался конструктор. — Что-нибудь случилось?
— Случилось, Тимофей Тимофеевич. Ночью я должен собрать чемодан и с утренним самолетом покинуть космодром.
— Подожди, подожди, Миша… Что такое? До сих пор мне казалось, что на своей территории судьбы людей вершу я. Кто тебе это приказал?
— Генерал Галимов.
— Почему?
— Да я… — смешался космонавт.
— Только начистоту, Миша. Говори, как было, потому что у меня нет времени подвергать тебя психологическим опытам. Работа стоит, — кивнул он на стол.
Капитан поднял на конструктора наполненные болью, но уже сухие глаза, клятвенно прижал к груди руки:
— Я перед вами как на духу, Тимофей Тимофеевич.
— Ну, валяй, — недоверчиво протянул конструктор, — только прими во внимание, что я очень мало похож на духовника, а ты еще меньше на кающегося грешника.
— Пожалуй, я похож, — сказал космонавт. — Часа три назад я узнал, что исключен из состава экипажа. За ужином выпил, попался на глаза генералу Галимову и услышал приказ: «Чтобы и ноги вашей не было на космодроме».
— Да, — неопределенно развел руками конструктор, — от вас и на самом деле не розами пахнет. Это очень плохо, что вы нарушили бытовой режим космонавта. Я, например, полагаю, что спиртные напитки надо пить в минуты радостей, а не отчаяния. Да и не имеете вы права предаваться отчаянию. А ну-ка, присядем на диван, Миша. Только, бога ради, не дышите мне в лицо, ибо у меня в кабинете нет закуски.
Упругим размашистым шагом Тимофей Тимофеевич подошел к дивану, сел на уголок и указал капитану место подальше от себя.
— Ишь ты какой, Миша. Шел, шел по жизни правильно и — споткнулся.
— Так я же редко к этой влаге прикасаюсь. Сами знаете, Тимофей Тимофеевич.
— Да я не об этом, — отмахнулся конструктор. — Что ты стакан водки выпил — это еще ладно. Но вот что ты руки опустил — уже никуда не годится. Какой же из тебя космонавт после этого? Если надвигается испытание, нервы у тебя должны быть каменными. А ты! Кто тебе сказал, что тебя навсегда исключили из рядов космонавтов?
— Никто.
— Вот то-то и оно, — проворчал Тимофей Тимофеевич. — Думать надо, эпикуреец. Я тебе лучше хотел сделать, поэтому и не включил на очередной полет. Следующий полет будет серьезнее, тяжелее и побольше силенки от пилота потребует.
— Но я-то не знал! — горько вздохнул капитан.
— А если не знал, так надо было к бутылке прибегать? — без особой суровости в голосе отчитывал Тимофей Тимофеевич. — «Пить буду я, пить буду я!» Так, что ли? Плохой из тебя гусар, Миша. Уж если напился, так уж натворил бы хоть что-нибудь, дерзость какую-нибудь, что ли, генералу Галимову сказал бы, чтобы было тебя за что…
— Так ведь меня же он и так не помиловал.
— Помолчи! — оборвал конструктор. — Ты можешь мне ответить на вопрос, что такое минута в жизни человека? Без цитат, конечно, из классиков древней и современной философии. Нет? Значит, еще помолчи.
Капитан еще дальше отодвинулся от грозного в своей непонятности Тимофея Тимофеевича, почти врос в спинку дивана. Он давно знал — любил Тимофей Тимофеевич говорить намеками, не расшифровывая своих мыслей. Забежит иногда к инженерам, готовящим расчеты на самый сложный запуск, и скажет одно какое-нибудь
Но зато, если улавливали подчиненные мысль конструктора с полуслова и к его новому визиту успевали решить задачу, ликовал Тимофей Тимофеевич беспредельно: «Гераклы мои дорогие! Прометеи! Да как же вы так быстро смогли? Ведь я же еще и сам, если по секрету сказать, к окончательному убеждению не пришел. Спасибо вам. Вот будет кому продолжать космонавтику после моей смерти».
Очень хорошо знал провинившийся космонавт эту особенность конструктора, поэтому и не решался пуститься в какие-либо рассуждения по поводу того, что такое минута в жизни человека, опасаясь попасть впросак.
А Тимофей Тимофеевич о нем уже забыл. Широкими грубыми ладонями он сверху вниз провел по своим полным щекам, сгоняя сонную одурь. Шли минуты. Невидящими глазами смотрел конструктор в огромный квадрат окна, осененный Луной и звездным сиянием. Звезды всегда напоминали ему, что он еще большой должник перед человечеством, и воспринимал он их только профессионально.
— Минута в жизни, — сказал Тимофей Тимофеевич, — крутая мера.
И опять задумался о великом значении минуты. Минута на поле боя, в полете бомбардировщика к цели или при запуске космического объекта, она огромна и порою поистине драматична. Но минута в человеческих отношениях иногда бывает куда жестче и губительнее. Вот упал духом на короткое время этот парнишка, что, в сущности, в сыновья ему годится, выпил раз за долгое и долгое время и попался на глаза службисту, для которого превыше всего параграф. И не подумал этот начальник о том, что люди, писавшие параграф, прежде всего исходили из человечности. Стакан водки, выпитый капитаном на космодроме в условиях строгого бытового режима, уже возведен в кошмарное преступление. Только наказать! Строго и беспощадно! Но если бы не было этой встречи и этой минуты? Дошел бы спокойно капитан до гостиницы, перенес бы не только кратковременный хмель, но и огорчение, порожденное отстранением от полета. И все бы дальше пошло, как и полагается. «Но ведь минута-то была, — упрямо остановил самого себя Тимофей Тимофеевич. — Была минута, кардинально изменившая отношения двух неодинаковых величин А и Б. Величина А — это наделенный властью начальник, а величина Б — бесправный после совершенного проступка рядовой космонавт. Величина А всегда в состоянии, грубо говоря, сломать хребет величине Б, привлекая при этом на помощь закон о причине и следствии».
Тимофей Тимофеевич горько про себя усмехнулся, подумав о том, как легко будет генералу Галимову доказать виновность капитана. И тогда пойдет писать губерния. Вон с космодрома! На партийное бюро. На партийную комиссию. В отдел кадров. А там и приказ об отчислении из отряда космонавтов. И новый приказ: в самый дальний авиационный гарнизон на прежнюю должности старшего летчика, с которой семь лет назад этот честный молодой парень был взят в космонавты. «Впрочем, мне могут возразить, — опять перебил себя Тимофей Тимофеевич, — мне могут сказать, что должность старшего летчика — это тоже нелегкая и почетная должность и ее исполняют сотни таких же молодых людей, ибо не всем же быть космонавтами. Да, но это когда не ломают человеку хребет. Хотел бы я видеть хотя бы одного профессора, бывшего грузчика, которого бы лишили кафедры и снова заставили бы грузить мешки, презрев все им достигнутое. Возвращение к прошлому часто бывает трагедией. Кто же нам дает право решать судьбу человека в одну минуту, не взвешивая всего хорошего и плохого, что им было совершено доселе?»