Лунный вариант
Шрифт:
— Ну ладно, ладно, — изрек он миролюбиво. — Сейчас вы поступите в распоряжение служителей Гиппокрита. Когда он у вас освободится? — обратился он к одному из врачей уже совсем другим, сухим и требовательным тоном.
— К двадцати ноль-ноль, Тимофей Тимофеевич.
— Значит, ровно в двадцать один час, как выражаются люди военные, или в девять вечера, как предпочитаем говорить мы, штатские, жду вас в своем кабинете.
— Слушаюсь, Тимофей Тимофеевич.
— Вот и хорошо. — Он поглядел на Алексея, еще раз усмехнулся и, ни слова больше не говоря, повернулся к нему спиной. Уже с порога проворчал: — А насчет семидесяти пяти граммов от инфлюэнцы, тут уж вы меня, батенька, простите. Я ведь тоже в какой-то мере эпикуреец.
Ровно в девять Горелов переступил порог кабинета главного конструктора. Впрочем, огромный зал, отведенный на заводе космических кораблей Тимофею Тимофеевичу, меньше всего походил на кабинет. Это было нечто среднее между лабораторией и музеем. Большой книжный шкаф вмещал в себя сотни томов справочной литературы. В глаза посетителю бросались прежде всего маленький, теряющийся в конце зала письменный столик и другой стол, заваленный рулонами чертежей, сохраняющий свежие следы упорной работы. В одном углу стояла распахнутая пилотская кабина космического корабля, в другом — отдельные детали: макет приборной доски, схема терморегуляторной установки. На зеленом сукне письменного стола гордо возвышался темно-синий глобус Луны, такой громадный, что плечистый Тимофей Тимофеевич казался на его фоне чуть ли не карликом. При появлении Горелова он не встал, а только поднял вверх тяжелый подбородок. Сурово поджатые губы не дрогнули. Выпуклые глаза глядели несколько строго, и от этого Алексею стало не по себе. Конструктор нажал на столе кнопку, вошедшей в кабинет немолодой секретарше сухо сказал:
— По телефону ни с кем не соединять, в кабинет никого не впускать.
— Хорошо, Тимофей Тимофеевич, — тихо ответила секретарша.
Главный конструктор выключил мягкий зеленый свет настольной лампы. На мгновение стало темно, а потом бра запылали на стенах, заливая паркетный пол и шторы на окнах багровым закатным сиянием. Алексей невольно зажмурился.
— Неприятно, Горелов? — осведомился Тимофей Тимофеевич. — Согласен. Редко кто выдерживает. Резок. Раздражающе резок. А я терплю. Даже успокаивающим его считаю после долгой работы при зеленом или голубом. Знаете, это как чашка черного кофе, позволяющая бороться с сонливостью. Свет — великая вещь, капитан. Я в этом смысле эстет или, скорее, гурман. Считайте, как хотите. Твердо верю, что правильно выбранный свет либо погашает, либо увеличивает работоспособность человека ночью. Читаю при зеленом, расчеты делаю при голубом — он повышает аналитическую возможность ума. Черчу при белом. Если является посетитель, обязательно зажигаю эти багряные бра, чтобы внутренне переключиться на беседу с ним, его хорошенько рассмотреть, да и втупик поставить немножечко, как это сейчас сделал с вами. Человеку с непривычки от подобного навязчивого света хочется отмахнуться. Все его мысли на какие-то мгновения заняты этим. А я его рассматриваю, пока он отвлекся, и первое впечатление стараюсь составить.
— Вы… хитрый, — улыбнулся Горелов.
— Хитрый? — живо переспросил конструктор. — Конечно, хитрый. Без хитрости не проживешь на нашей планете, да и штук вот этих в космос не запустишь, — указал он на детали космического корабля. — Ну, а когда в вечерние часы приходится собирать какое-нибудь большое совещание, кабинет мой всеми огнями пылает: и верхние люстры, вмонтированные в потолок, светятся, и бра горят, и настольная лампа сияет. И свет от всего этого, представьте себе, — дневной, веселый, солнечный. И опять-таки я каждого из сидящих вижу. Логично? Но так бывает, если совещание оптимистическое, чем-то радующее, если речь на нем идет о победах, а не о поражениях. Что же касается поражений, от которых мы тоже, к сожалению, не застрахованы, то на этот случай я выбираю свет, придающий кабинету мрачность. Пусть сидят люди и в ожидании разноса думают о своих ошибках, анализируют и синтезируют случившееся.
Конструктор переключил освещение. Бра погасли, и кабинет затопил яркий дневной верхний свет. Горелов невольно улыбнулся.
— Очевидно, разнос мне сегодня не угрожает?
— Смотрите, какой вы самоуверенный, — сохраняя серьезность, отметил Тимофей Тимофеевич. — Однако мне недолго сменить декорацию. Вы в моих руках.
Алексей, не отвечая, продолжал разглядывать кабину «Зари». Главный одобрительно наклонил седеющую голову:
— Нравится?
— Еще бы! Трое суток просидел в пилотском кресле и налюбоваться не мог. До чего легка, удобна и продумана! По сравнению с ней вот эта штука допотопной кажется, — кивнул он на скромно поблескивающие в другом углу детали кабины «Востока».
Лохматые брови сердито зашевелились над коричневыми глазами конструктора.
— Бросьте, бросьте, — осадил он сурово своего собеседника. — Никому не позволю хаять «Восток». Перед «Востоком» каждый космонавт на колени должен становиться. Я далек от суеверия, но это так. Если бы не было «Востока», не было бы и «Зари», и тех кораблей, которые сейчас в муках вынашиваются конструкторами, частично уже проектируются, а в недалеком будущем уйдут на огромные расстояния от Земли. Все мы создаем новое и подчас совершенное, но мы не создаем эпохи, а только ее продолжаем. А вот Сергей Павлович Королев был создателем эпохи, ее первооткрывателем. Так что прошу по адресу «Востока» выражаться понежнее.
Конструктор на минуту умолк. Яркий верхний свет убаюкивал, уносил в прошлое. И вспомнил Тимофей Тимофеевич, как много лет назад в плохо оборудованной, почти кустарной лаборатории, где монтировались первые ракетные двигатели, подошел к нему средних лет подвижный, с умными светящимися глазами человек, властно спросил:
— Значит, хотите, чтобы я вас рекомендовал в нашу группу?
— Мечтаю об этом, Сергей Павлович.
— Имейте в виду, легкой жизни у вас не будет.
— Я не ищу ее, Сергей Павлович. По-моему, в принципе человеку не стоило рождаться, если он воспринимает свое существование, как погоню за легкой жизнью.
— Да, да, — задумчиво согласился тогда Королев. — Характеристики у вас одна другой лучше… Идемте познакомлю с нашим хозяйством.
И он показал лабораторию до каждого станка и стендового устройства включительно. Сам увлекся, рассказывая о недалеком, на его взгляд, будущем ракет. Он был полон веры в свою идею, этот инженер группы реактивного движения. Вытирая ветошью испачканные машинным маслом руки, виновато заметил:
— Между прочим, заработки у нас не очень.
— Я согласен и на «не очень», лишь бы с вами, — рассмеялся в ответ молодой, полный энергии Тимофей Тимофеевич… И пошел по жизни рука об руку со своим учителем и наставником. То, о чем говорил Королев в тридцать шестом, осуществилось в шестьдесят первом, когда взлетел Гагарин. «Наш ГИРД называли раньше группой инженеров, работающих даром, — вспомнил Тимофей Тимофеевич. — Надо было бы теперь вернуться к истории ее возникновения и внести поправку. Все-таки это была группа инженеров, работавших для истории не даром. Так точнее. А в космонавтике невозможно без точности».
Конструктор поднял глаза на Горелова, возвращаясь к действительности, повторил свою мысль:
— Нельзя так говорить о своих родителях. Мы не какие-нибудь родства не помнящие, молодой человек. Да-с!
— Я не буду больше, — покорно согласился Алексей, но тут же упрямо прибавил: — А «Заря» — это все-таки чудо.
Тимофей Тимофеевич, тронутый похвалой, гордо отбросил назад голову, ладонями уперся в зеленое сукно стола.
— Значит, хотите лететь на «Заре», Горелов?