Львиное Око

Вертенбейкер Лейла

— Моя мама действительно вышла замуж за Адама Зелле, и я голландская подданная, но он мне не родной! Это же совершенно очевидно. В детстве я не была уверена в этом, потому что мама всегда все скрывала. Но однажды она проговорилась и заявила мне, что мой настоящий отец… — Тут она, сложив ладони рупором, прошептала мне на ухо: — Принц Уэльский.

Откинувшись на спинку стула, она принялась гипнотизировать меня взглядом, чтобы я поверил ее словам. Не могу вам объяснить, до чего же было интересно слушать вариации на ту же тему спустя столько лет. Леди Грета Мак-Леод — побочная дочь этого вездесущего шалопая королевской крови! Герши — незаконнорожденная внучка королевы Виктории! Очаровательно!

—

И все же ты должна быть осмотрительна, моя милая.

— Что ты все твердишь об осмотрительности, Луи? Почему я должна быть осмотрительна? Я Мата Хари. Люблю того, кто мне нравится. В любовных вопросах я поистине нейтрал!

— Ну так вот. Один господин по фамилии Ляду…

— Ах вот оно что! Надеюсь, он ничего тебе не говорил?

— Нет. Он только задавал вопросы.

— Ну, конечно, Луи. Я не могу ничего скрыть от тебя. Никому не говори, но капитан Ляду обратился ко мне с просьбой сотрудничать с французской секретной службой. Понимаешь? Я могу ездить куда угодно, поскольку всех знаю. Он находит, что я сумею быть им полезной. Несомненно, он наводил обо мне справки. Я сказала, что подумаю. Они не разрешают мне стать сестрой милосердия.

— Сестрой милосердия? Кто не разрешает?

— Они. Одно время я выполняла работу по линии Красного Креста. Потом детей-беженцев, с которыми я занималась, увезли из Парижа. Но ведь надо же что-то делать, верно? Однако одна ужасная женщина заявила, дескать, всем известно, что вокруг шпионы и что есть такие шпионки, которые прикидываются сторонницами Франции и добровольно работают в Красном Кресте, а сами в это время, бинтуя раны, подсыпают туда толченое стекло. Ты можешь себе представить? Я была единственной иностранкой, и эти старые завистливые клячи сразу посмотрели на меня. Хотела бы я увидеть, как это подсыпают стекло во время перевязки. Я и без стекла-то намучилась с перевязками. И я оставила эту работу.

— Действительно, во время войны не только ужасов, но и примеров идиотизма было достаточно. Милая моя девочка. Но ты не связывайся ни с Ляду, ни с такими делами. Это опасно.

— Может быть, это мой долг. Надо же выполнять свой долг.

— Перестань молоть чепуху, — сказал я твердо. — Не будь дурой набитой.

Герши нетерпеливо мотнула головой. Потом, поежившись, спросила совсем иным тоном:

— Бернара снова отправят на фронт?

— Нет, надеюсь!

— А тебя?

— Думаю, да.

— Не ходи туда, Луи, не ходи!

— Если пошлют, то пойду, — произнес я, рассуждая тоже как набитый дурак. При мысли, что придется вернуться на передовую, мне стало тошно. Чтобы скрыть это от Герши, я закурил.

— Лучше б не знать мне, — проговорила она. — Лучше б не знать. — Герши словно беседовала сама с собой, но в голосе ее прозвучала такая боль, что я был потрясен. Мне редко приходилось слышать, чтобы она говорила так искренно.

— Не знать чего, детка? Что с тобой?

— Не знать, каково там,Луи. Я не хочу знать, а не получается. Вы все рассказываете мне об этом. Зачем? Другим вы не рассказываете — ни женам, ни дочерям, ни друзьям. Там вы совсем другие — застегнутые на все пуговицы, спокойные. Пусть, мол, думают, что тамвсе в порядке. Идет героическая борьба, как во время крестовых походов, или что-то вроде того. Рассказываете правду только мне. Даже ты, Луи. Ты знаешь, что я права. Даже Бернар. Как там на самом деле. Я молчу, и вы начинаете говорить. Про страх, кошмары, грохот. Чавкающая грязь.Леденящий ужас.Мне все это мерещится по ночам. Мерещатся самолетики с маленькими крылышками. Они изрыгают пламя, и люди сгораютпрямо

в небе. Все заняты лишь тем, чтобы уничтожить друг друга, и об этом ты рассказываешь не кому другому, а мне. Я знаю все о каждом из вас и о каждом из ваших друзей. Вы заставляете меня слушать вас. Это невыносимо. Давным-давно умер один… маленький мальчик, и я тогда решила, что все остальное не имеет никакого значения. Но я ошиблась.Мужчины словно жаждут смерти! Но только не такой, избави Бог! У меня нет сил, я не хочу знать обо всем этом. Хуже того, я знаю, каково и по ту сторону фронта. Там страдают не меньше вас. Думаешь, я продолжала бы стоять в грязи, если бы меня туда толкнули, и стала бы стрелять, если бы мне дали ружье? Ни за что! Я бы этого не стала делать. Зачем же вы это делаете? Почему не прекратите? Почему не прекратите?

— Герши!

Я обхватил ее обеими руками и долго не выпускал из объятий. Она молчала и не проливала слез, но все ее тело сотрясалось словно в конвульсиях. Действительно, я тоже рассказывал ей о войне. И действительно, никому, кроме нее, не рассказывал.

В тот день, когда уехал Бернар, пошел дождь. Он лил не переставая. Вскоре тихие улочки селения превратились в реки грязи. С деревьев стекала вода, лес почернел, сквозь дымку проглядывали очертания облаков, над которыми нависли зловещие тучи. Закаты окрашивались в кровавые тона или ослепительно желтый цвет разорвавшегося снаряда. Луна, прорываясь сквозь пелену облаков, напоминала вспышку ракеты, и ты невольно искал укрытия, вспомнив пережитый страх. Но Мата Хари чаровала, выслушивала наши откровения, любила нас.

Нас было уже не трое, а целая семья. Мои друзья и знакомые с деликатностью, свойственной тем, кто побывал на войне, всякий раз, когда появлялся Бернар, оставляли нас втроем из-за его изувеченного лица. Теперь нас окружали те, кому вскоре предстояло возвращаться. Чуть севернее и чуть восточнее; возвращаться туда…

Герши никому не отдавала предпочтения. Будь то богач или бедняк, калека или целый и невредимый, генерал или лейтенант. Если бы в Виттеле оказались рядовые, то не знаю, что бы сталось с нашей непрочной кастовой системой. Греясь под лучами улыбки прекрасной женщины, все мы чувствовали себя равноправными.

Время от времени кто-нибудь отводил ее в сторону и принимался рассказывать свою историю. Это было видно по ее лицу.

И все равно она почти все время чувствовала себя счастливой. Во-первых, она была поистине королевой нашего пчелиного роя, чего не случалось с нею прежде. В Париже, в Вене или Монте-Карло у нее всегда находились соперницы — более красивые, образованные и известные, чем она. Здесь же, в Виттеле, ее первенства не оспаривал никто.

Думаю, спала она со многими из нашей компании. Когда кто-то получал приказ отправиться на фронт, он сообщал ей об этом. Если это был один из ее многочисленных друзей, почти всякий раз Герши уходила с ним. Денег она не брала. Я это знаю точно, поскольку тратил свои последние сбережения на оплату ее счетов. Щедрость Герши казалась мне болезненной и вымученной, а не простым проявлением доброты. Но кто я такой, чтобы порицать ее? Лучшие дни своей жизни она отдала Бернару.

Впоследствии говорили, будто она была «виттельской подстилкой». Знайте меру, господа!

Она была идеальной женщиной для войны.

Потом появился капитан Ляду. Он искал Герши.

Ее вторая встреча с ним состоялась при мне.

— Месье Лябог мой импресарио и герой Франции, — сказала она. — Я полагаюсь на его суждение и не имею никаких тайн от него.

— Она решила с нами сотрудничать, — бесстрастно произнес Ляду, — и я предложил ей поехать в Брюссель.