Лягушка под зонтом
Шрифт:
Губы выпрыгнули наружу, слегка раздвинулись. Было ясно, что жена не сумела справиться с изумлением.
– А ты откуда знаешь?
Никита пожал плечами.
– Мой отец, это ты помнишь, я уверен, – он растянул губы в улыбке, – был весьма известным ученым. Он брал меня с собой в Европу. – Он помолчал, потом шумно вздохнул. – Жаль, он уже умер. Иначе взял бы и тебя. – Она хмыкнула. – Ты ведь не отказалась бы, правда? – Он подался к ней.
От нее пахло резко, чрезмерно. Он перестал дышать, опасаясь аллергии, – запах дезодоранта не сочетался с ароматом туалетной
– Так вот. – Жена шумно вздохнула. – Я хочу одеваться в бутиках. Я хочу путешествовать по миру. А ты... ты просто неудачник.
Никита кивнул:
– Да. Я неудачник.
– Ты никогда не выберешься из своего дерьма! Тебе уже столько лет! – Ему показалось, что набрякшие веки, подведенные зеленым, не удержат глазные яблоки, и они выкатятся и упадут ему под ноги – так старательно Мария пыталась выразить свое возмущение. – Мне надоело горбатиться на работе... Мне...
Он не спорил. Хотя мог бы. Зачем? Мария говорила на самом деле не с ним, а с собой. Она хотела убедить себя, что самое правильное для нее – уйти от него. Значит, есть к кому. Никита прислушался к себе. Внутри все спокойно, ему все равно.
Он бросил взгляд на шкаф с зеркалом между дверцами, в котором отражался буфет. Вся мебель в доме – из прошлого, еще дед покупал. Он подумал, что вещи жены внедрились в дом инородным телом, как и она сама. Наверное, сейчас она примется выкидывать их из шкафа, втискивать в дорожную сумку?
Пропутешествовав взглядом от шкафа к окну, возле которого она стояла и смотрела на новоявленную гостиницу напротив, он заметил темный холмик возле двери. Ого, да это сумка на колесиках. Маша уже все собрала.
Он посмотрел на нее. Лицо замерло в напряженном ожидании. Чего? Звонка, чего же еще? Некто позвонит, она вцепится в пластиковую ручку сумки и укатит на двух худеньких колесиках из его жизни навсегда.
Он помнил внезапный ожог. Никогда в его желудке не вспыхивало пламя такой силы. Казалось, его языки сравнимы с протуберанцами на Солнце – было время, он занимался в астрономическом кружке в Планетарии. Ему захотелось лечь на диван, свернуться калачиком, придавить эти языки своим немалым весом, не дать растечься по всему нутру. «Уходи скорей!» – хотелось ему крикнуть. Он чувствовал, что бледнеет.
Никогда, никогда больше он не женится! По крайней мере пока она – неизвестная она – не родит ребенка! Но, поспешил он добавить к своей клятве важную деталь: до тех пор, пока он не будет уверен, что ребенок его!
Боль раздирала все внутри. Казалось, она проделала дырку в слизистой оболочке желудка и грызет его плоть. Да уходи же ты!
Боль отнимала силы. Наконец зазвонил ее мобильник. Он всегда вздрагивал от звонка. Мария записала кошачье мяуканье. «Это так необычно!» – веселилась она. А Никита, услышав звонок впервые, кинулся открывать дверь – проверить, не сидит ли под дверью кошка.
– Итак, – выдохнул он через силу, – ты пошла?
Никита выпрямился. Боль начала растекаться снова, он умолял ее убраться в уголок желудка, побыть там, пока Мария не уйдет. Он обещал своей боли заняться только ею, утишать ее, задабривать, носиться с ней. Он был даже благодарен ей сейчас за то, что она переключила его мысли и оттянула его силы на себя.
Эта сцена расставания благодаря боли оказалась весьма мирной.
– Счастливо, – сказал он женщине, чужой ему во всем, причем с самого начала...
Но почему он вспомнил сейчас об этом? Все произошло не вчера, не позавчера и даже не намедни. Тоска по женщине? Его гостья напомнила ему о том, что о женщине можно тосковать? Он всегда знал как, где, с кем утолить физиологическую боль. Это просто сделать в Москве. Но сейчас его одолевало иное чувство.
Может ли такое быть, что, вспоминая, он предупреждает себя от какого-то шага? Который готовит, не давая себе в том отчета?
Никита прошелся по комнате уже в который раз. Он поймал себя на том, что пытается уловить запах только ушедшей отсюда женщины.
Он узнавал аромат шоколада, чая, ее дезодоранта с цветочным оттенком или парфюма. Чего-то горько-цветочного, этот запах привлекал, хотя не был изысканным.
От его матери всегда пахло тонко и... прозрачно, если это слово можно применить к запаху. От Натальи Петровны – удивительное дело – почти ничем. Ничем? Разве? От нее пахло чем-то особенным, чего не продают в магазине.
Но чем, интересно? Он вдруг озаботился неожиданным вопросом.
Никита уставился на фотографию на комоде. Наталья Петровна и он в здешнем интерьере. Голова к голове, как на старинной фотографии. Они чем-то похожи, как родные. Конечно, от Натальи Петровны пахло родным. А почему бы и нет? Он торопливо искал слова, которые прикрыли бы что-то, окончательно обнажившееся для него, уже ясное, но все еще не признанное до конца.
Никто не отрицает родство душ, уговаривал себя Никита, оно бывает у чужих людей. Он чувствовал, как сердце начинает ходить ходуном, ударяется о ребра слишком быстро, больно.
Теперь он почти бегал из угла в угол. Остановился, вытер пот со лба. С какой стати его прошиб пот? Да от чая, от шоколада – энергетические продукты. Он вот так же бегал по этой комнате мальчиком, но не потел, фыркнул Никита. Наталья Петровна говорила:
– Все обнюхал, только лапку не поднял.
Но все ли он обнюхал сейчас? Конечно, нет. Он должен наконец заглянуть за печку, вынуть портфель, а из него...
Но он должен, ведь он пообещал себе, что если... Ох, эта детская игра: «Если я спрыгну с крыши сарая и не разобьюсь, то завтра Наталья Петровна возьмет меня с собой...» Или что-то в этом духе.
На этот раз он тоже загадал: если он вынет лягушку из колодца, откроет то, что нашел.
Лягушку вынул не он. Может быть, отложить? В общем-то зачем ему доказательства того, в чем благодаря косвенным признакам он почти уверен?
Школьный черный портфель из потертой пупырчатой кожи Никита обнаружил за печкой среди ухватов и кочерег в день приезда. Он полез туда, желая найти что-то, чем можно подцепить лягушку в колодце.