Лягушка под зонтом
Шрифт:
Портфель не был набит бумагами, всего две тетрадки, причем его, с палочками первоклассника. Так хранят матери начальные успехи своих детей.
Там лежало еще кое-что – письмо. Он узнал почерк...
Казалось, уже по запаху он уловил содержание. Потому что думал не раз о себе и о своей семье. Запомнил из детства слова, пойманные случайно, – отца, матери, Натальи Петровны. Они складывались воедино. Их легко расшифровать, обретя жизненный – даже не опыт, просто навык каждодневного бытия.
Никита засунул руку за печку – кирпичный
Щелчок замка – вот оно, письмо. Конверт с картинкой, на которой краснозвездные башни Кремля показались ему особым символом – ими грезила юная завоевательница Москвы.
«Наташа, моя милая двоюродная сестра, – читал он, – умоляю. Сама знаешь, он не любит тебя. Он вообще никого не любит. Он любил только Нину. Наша общая с тобой тетка – единственная его любовь. Я похожа на нее. Все говорят, он женится на мне, если будет сын.
Ты родишь мальчика, ты сама говорила, что у тебя с Дроздовым это случилось как наваждение в полнолуние. Ты сама назначила крайний срок своего «стародевичества». Если бы не он, ты сделала бы это с другим... Ведь так?»
Никита отложил письмо.
Мать? Наталья Петровна – его мать?
Никита повторял на разные лады это слово.
– Мать... Мать... Мать...
Ее темные, глубоко посаженные глаза смотрели на него как всегда. Они лучились от... От чего они лучились? Иногда ему казалось – от удивления. Теперь он понимал, как правильно читать этот взгляд.
Никита посмотрел на вскрытую половицу.
– Как он тянется к тебе... – откуда-то явились слова, будто кто-то подал голос из подпола. Никита даже взглянул в разверстый пол.
Но эти слова, понимал он, сидели в мозгу, ждали момента.
Ему было совсем немного лет, чуть-чуть, он, кажется, еще не ходил, а только сидел в кроватке. Большой белоголовый толстячок. Юный Дрозд, как называл его отец.
– К кому же ему тянуться? – Голос в ответ.
Наталья Петровна отвечала Ирине Михайловне. В ответе звучала такая уверенность в правильности слов, в глубоком подтексте, который сейчас он мог оценить.
– Тише, тише... – Голос той, которую он должен был называть матерью.
Никита смотрел на листки. Он прочел все – от слова до слова. Итак, его мать – Наталья Петровна. А та, которая называлась его матерью, – ее двоюродная сестра. Которая упросила ее поменяться судьбой.
Никита встал и пошел в сени. Открыл ларь. Сейчас он не любовался этой громадой из лиственницы, обитой по краям железом, ему нужно было то, что он увидел внутри. Там, кроме банок с солеными помидорами и огурцами, стояла бутыль самогона.
Горячее пламя жгло нутро почти так же, как в день ухода от него Марии, его надо чем-то залить. Он хотел избавиться не только от этого огня, но и от чего-то прежде неясного, а теперь открывшегося.
– Да отстаньте вы от меня! Вы нехорошая! – бывало, кричал
Наталья Петровна отходила, никогда не спорила, словно чувствовала какую-то вину. Теперь он знал какую. Значит, он чувствовал ложь.
А потом, через минуту, он кидался к ней на грудь и плакал...
Никита залпом выпил полстакана самогона, не почувствовав никакого добавочного пламени. Видимо, слишком сильным было то, что внутри.
«Ты сама говоришь, твоему сердцу жить недолго... Я здоровая, молодая. Я знаю, что взять от Дроздова. Он стар, он почти не мужчина, он ни о чем не догадается. Ты знаешь, я ведь рожала, но моя девочка умерла. Ты всегда будешь рядом с сыном. Я обещаю. С первого дня ему нужна няня, гувернантка, как угодно назови. Это будешь ты, Наташа».
Никита снова налил в стакан. Он почувствовал, какой вонючий самогон, поморщился. Стало быть, вот так, да? И что теперь? Позвонить той, которая считалась его матерью, сказать, что знает? Спросить?
Зачем? Он все знает. К тому же каждый участник получил свое от сделки. Довольна ли она, спросить?
А Наталью Петровну уже не спросишь.
Никита положил руки на стол, голову – на руки. Длинные волосы упали на лоб, прилипли к влажной коже. Никита чувствовал, как все тело облепил пот. Он подумал, что от него наверняка воняет. Отвратительно. Пот всегда пахнет тем, что ты ешь и что пьешь.
– Первую жену Нину твой отец очень любил, – услышал он голос Натальи Петровны откуда-то издалека. – Она его тоже – очень. Но не судьба. – Наталья Петровна вздыхала, улыбаясь.
Потом, когда он стал ездить на машине, вспомнил эту улыбку. Так улыбаются водители, когда их останавливает гаишник. В ней – такая же покорность судьбе, согласие с ней. Он сам так же улыбался, хотя твердил себе – не стану. Но видно, есть какая-то высшая воля, которой нет сил противиться.
– Если бы Нина не умерла, все было бы по-другому, – снова услышал он голос Натальи Петровны.
Это правда, думал Никита. Совсем по-другому. Для него уж точно. На свете его бы не было.
Под закрытыми веками, в полудреме опьянения, Никите мерещились лягушки, они превращались в женщин. Или в одну женщину? Да кто это? – силился понять он. Ага-а, это та, которая вынула несчастную из колодца.
Дальше – провал.
Никита открыл глаза, когда сумерки плотной занавеской перекрыли свет дня. Он поднял голову – услышал собачий лай, потом громкое мяуканье кошки, следом – петушиный вопль.
Откинувшись на гнутую спинку венского стула, провел ладонью по лицу. Но не сверху вниз, а снизу вверх, по-отцовски, одним движением загоняя волосы на темя.
Отец, которого он не успел узнать. Кто он для него? Донор или бренд?
Никита усмехнулся. И то и другое. Донор, вызвавший его к жизни, брэнд, то есть имя, которое обеспечивает ему средства для этой жизни.