Лягушки
Шрифт:
— Да что вы! — воскликнул Ковригин. — Конечно, будет приятно. Заранее благодарен!
— Цибульский, открывай! — распорядился Острецов.
И ящик был открыт.
— О тесноте я посетовал не ради унижения вашего жилища, — сказал Острецов. — Синежтурские подносы крупнее жостовских, в сантиметрах — шестьдесят на восемьдесят, а то и посолиднее. И на них — не цветы, а сюжетные композиции. Сюжеты — местные, исторические, с аллегориями, их надо бы рассматривать не спеша и со вниманием. Манера лаковой живописи на них следует традициям лубка и примитива. Ванников, будь добр, помоги Цибульскому.
То есть стены и подставки под картины были заменены руками Цибульского и свитского Ванникова. Первым был показан поднос с сюжетом историческим. «Император Александр I посещает завод в Среднем Синежтуре». На зеркале подноса в левом его углу восседал император, а местные заводчики, чиновники и купцы, вытянувшись во фрунт, с почтением выслушивали слова Александра. За окном виделась Падающая башня и водная гладь, надо полагать, Заводского пруда. «Ба, а наш-то Острецов, пришло в голову Ковригину, похож на императора, такой же клин некогда золотистых кудрей, такие же залысины… Не зря, наверное, привезён в подарок именно этот поднос… Не зря, но с какой целью?»
А владелец заводов и замка подскочил к Цибульскому, из важной персоны и занудливого экскурсовода превратился в живого человека, увлечённого милым его душе промыслом, похоже, был готов приласкать представленных Ковригину персонажей, а императору Александру взъерошить остаток кудрей.
— Вот смотрите, Александр Андреевич, — с воодушевлением заговорил Острецов, — в каталогах пишут: железо, ковка, живопись, лак… И всё. А какая прелесть! Как точно выписаны костюмы, их подробности, позы и осанки времени… На таких подносах приносить к столам яства нельзя. Неловкость вышла бы… Дальше, Цибульский!
Новый поднос был с батальной сценой, опять же взятой взаймы у истории. Хотя, как сказать… Воинство, и конное, и пешее, разноцветное, неслось на врага, отступавшего за края подноса. Впереди мчалась всадница с саблей в руке, ярким пятном пламенел её красный гусарский костюм.
— Без вашей пьесы, — тихо произнес Острецов, — не возник бы в Синежтуре этот сюжет… Дальше, Цибульский!
Дальше было представлено шествие лягушек. Все они были зелёные и передвигались, похоже, без давки по коричневой глиняной тропе. Шёл дождь.
«Мы длинной вереницей идем…»
Птица на подносе была не синей и без крыльев, похожей то ли на заградительный аэростат-колбасу, то ли на дирижабль, то ли на не существующее пока средство передвижения. А может быть, и вовсе не воздушный корабль ждал прихода путешественников, а некая особенная лаборатория. «Лабораторные животные» — вспомнилось Ковригину. На одном из домиков вдоль тропы Ковригин углядел будто бы размытое: «ресторан»…
— Это идея Цибульского, — пояснил Острецов. Ковригин с подозрением поглядел на Цибульского.
А не этот ли господин по совместительству и есть мсье Жакоб (из Марселя?), владелец ресторана с французской борьбой и шахматными играми? А кто же тогда тритонолягуш Костик?
— Есть такая притча про лягушек, — обрадовался Цибульский. — Сейчас расскажу.
— Не надо, — сказал Острецов. — Нет времени. Четвёртый.
Четвёртый поднос был аллегорией Триумфа. «Победа под Халхин-Голом». В центре подноса нерушимо стоял пограничный столб, но не с союзным гербом, а с двуглавой птицей. На столб пытался залезть явный японец, второй японец, видимо, уже свалился со столба и теперь лежал на спине, сконфуженно улыбаясь. Высокий русский с петлицами на гимнастёрке и малорослый батыр укоризненно грозили японцам пальцами. А вдалеке стеной громоздились танки.
— Взято с подносов о Крымской войне, очень хорошо покупают восточные люди. И те, что южнее Амура. И те, что в океане, — сказал Острецов. — Конечно, наивно, но и в наивности своя прелесть. А колорит какой!
Про танки не было произнесено ни слова.
— Да, колорит… — кивнул Ковригин.
— А форма какая. Края — фигурные, приподняты и отогнуты, по ним вьются рокайльные диковины, и ручки тоже диковинные у наших подносов. Но они, повторюсь, не для застолий. В Музее у нас выставлено сто восемь подносов. Всё это произведения искусства.
— Да как же я смогу принять ваш подарок! — воскликнул Ковригин.
— Сможете, — уверил его Острецов. — Это вещи не музейные и созданы они для вас. У нас хорошее художественное училище, одно из лучших в России, ему за сто пятьдесят лет, зря его теперь обозвали Академией прикладных искусств, но у нас сейчас такое количество Академий, писательниц и баронесс… Преподает рисунок там, кстати, Вера Алексеевна Антонова, на неё вы произвели самое приятное впечатление…
— Поклон ей… — смутился Ковригин.
— И есть в нашем преподношении несомненная корысть. Вдруг вы увлечётесь синежтурскими поделками и в журнале «Под руку с Клио» появится очерк о них…
— Журнал вот-вот закроется, — сказал Ковригин.
— Думаю, нет, — сказал Острецов. — Я посетил Петра Дмитриевича Дувакина и понял, что кризис ваш журнал не погубит. И много надежд на публикацию вашего сочинения о дирижаблях.
— Это ложные надежды, — буркнул Ковригин.
— Во всяком случае, наш презент искренний. И закончим с подносами. Они ваши. Если они, конечно, повторюсь, вам приятны… Перейдём к делам более важным. Вы человек проницательный и, конечно, поняли, что я здесь не только из-за произведений лаковой живописи. Я хотел бы, что бы вы… Как это точнее назвать… Скажем так, проявили понимание и оказали нам содействие…
— В чём?
— У нас пропала актриса, — сказал Острецов. — Елена Михайловна Хмелёва.
42
Ковригин нахмурился.
«Выслушать, — решил Ковригин. — И ни о чём не спрашивать. Сами должны всё выложить».
— Вы, Александр Андреевич, вправе поинтересоваться, почему мы не обращались в милицию с просьбой о розыске.
Ковригин молчал.
— Обращались! — сказал Острецов. — И театр, и частные заинтересованные лица. Розыск с ленцой начали, но деликатно разъяснили, что среди нас нет лиц, юридически имеющих право хлопотать о розыске. Хмелёва — человек взрослый, и следует обождать…