Лягушки
Шрифт:
— Ну и пусть интересуется…
— Да… Ты ещё и капризен в своем самобичевании. И оно, похоже, продолжится… Придётся навестить тебя с увещеваниями… Если только…
— «Если только тебя оставят в живых…» — Ковригин хотел было закончить эдак слова Дувакина, но был остановлен нервическими восклицаниями издателя.
— Да, Мариночка, понял, сейчас беру… Извини, Саша, по городскому звонит Быстрякова…
А Ковригин понял, что самобичевание его происходит не только с капризами, но и впрямь с кокетствами блондинки, а когда энергия в нём восстановится, ему станет стыдно и он снова усядется за письменный стол. Если, конечно, его не отвлекут от житейских и профессиональных забот всерьёз.
И надо будет продумать, как вести себя с людьми, ищущими интересующую их вещь или особу. При этом хорошо было бы узнать, с кем придётся вести разговоры — с важной персоной или с его служивыми псами.
Врать Ковригин не хотел. Да и не умел, враньё его было бы моментально распознано. Если, конечно, разыскивали вещь, то и врать или фантазировать не пришлось бы… Но если — особу… Тут возникли бы затруднения. Особа эта раздосадовала Ковригина, можно сказать, обидела, поставив в глупейшее положение. Но она по-прежнему была симпатична ему. Да если бы уже и не была симпатична? Даже не зная её замысла, обстоятельств, от которых она желала освободиться, рассказав хоть долю правды, Ковригин мог бы потерять лицо, нарушить приличия мужика, а женщину погубить (вполне допустимо, что здесь он заблуждался).
Но так или иначе он стал пособником затей Хмелёвой. И если ищут её, ему не поздоровится. Церемонии с ним разводить не станут. И позвать на помощь некого. Посёлок стоял почти пустой.
«А не уйти ли в лес?» — подумал Ковригин. «В партизаны, что ли? — тут же спросил он себя. — Нет, дойти через Леониху лесом до Алачкова, это километров пять, а там — электрички, ветка на Михнево, и покататься электричками по Московской области с ночёвками на вокзалах…»
Мысль эта показалась Ковригину трусливо-постыдной. Коли в чём виноват — отвечай. К тому же бегство вышло бы поступком дурака. Всё равно изловили бы.
«А-а-а! Будь что будет!» — решил Ковригин.
А это «будет» очень скоро на двух джипах почти бесшумно подъехало к забору Ковригина. Трое мужчин вылезли из них и ступили на землю садово-огороднического товарищества издательства «Перетруд». Дверь калитки они не открывали, а стояли перед ней смиренно, ожидая приглашения войти в сад. Ковригин рассмотрел их из дома, вздохнул и предложил гостям войти. Первым шагнул за калитку Острецов. Следом за ним прошествовали два молодца в чёрных котелках и чёрных же перчатках, одеждой и манерами схожие с людьми свиты принца Флоризеля из сериала с Олегом Далем. Сам Острецов выглядел не столь живописно, как Флоризель, наряд имел строгий, классический, будто бы намерен нанести официальный визит. Возможно, после разговора с неразумным Ковригиным ему и предстоял именно официальный визит.
— Даже и не знаю, куда пригласить вас, Мстислав Фёдорович, — размышлял Ковригин. — В комнатах теснота и беспорядок. Если только на террасу…
— Согласен и на террасу, — кивнул Острецов.
«И терраса у нас убогая, — словно бы только сейчас сделал открытие Ковригин. Единственно — в ней приятно пахло осенними яблоками, разложенными на диване.»
— Да, тесновато у вас, — сказал хозяин усадьбы Журино.
— И чем угостить вас, не знаю, — чуть ли не Плюшкиным пробормотал Ковригин. А ещё оставались у него в холодильнике додирижабельные деликатесы и напитки из «Алых парусов» с Большой Бронной. Но он не знал вкусов гостя.
— Да вы не суетитесь, Александр Андреевич, не хлопочите, — сказал Острецов.
«А ведь и вправду суечусь, — сообразил Ковригин, — будто угодить значительному человеку жажду. Будто я трус и мошенник с холопской натурой».
— Это мы должны были приехать к вам не с пустыми руками, — сказал Острецов. — Но мы и приехали не с пустыми руками. Цибульского!
Один из свитских (или кто он там при принце Флоризеле) стоял на террасе, ноги расставив и руки в перчатках держа за спиной, возможно, готовый уберечь шефа от каких-либо неожиданных покушений на него Ковригина. Второй прохаживался в саду возле калитки. Эстафетой прокричали они: «Цибульского!» — и из второго джипа выскочил знакомый Ковригину Цибульский, распорядитель вроде бы второго сорта, обиженный пьяной паспортисткой, якобы назвавшей его Цибулей-Бульским, неловко и с напряжениями вытащил из машины здоровенный ящик, в метр высотой, сбитый из досок, с железной ручкой-скобой, и, согнувшись в усердии, поволок ящик к дому. Человек у калитки помогать ему не стал. Не свитское это было дело.
— Вот, — трудно дыша, доложил Цибульский Острецову — Открывать?
— Подожди, — сказал Острецов.
Цибульский снял плащевую накидку, и обнаружилось, что он нынче во фраке с фиолетовой бабочкой на белоснежной манишке. И этот был готов к официальному визиту?
«Так… — соображал Ковригин, стараясь выглядеть спокойным. — И Цибульского прихватили для верности обвинений… Племянничек его, если тому верить, усердствовал в День бракосочетаний и не мог не запомнить озабоченную пару, в особенности приезжую невесту Елену Михайловну Хмелёву. Сейчас последует распоряжение открыть ящик, и в нём обнаружатся походные орудия пыток, дыба складная или даже гильотина, и та опустится на шею Александра Андреевича Ковригина по делам его грешным…»
— Уважаемый Александр Андреевич, — чуть ли не торжественно произнёс Острецов.
Он встал, а свитский и Цибульский замерли. Острецов был ростом с Ковригина, но тонок и шею имел длинную, отчего казался верзилой. Болельшики схожих с ним футболистов называли гусями. Но этот гусь был барин. Коротко стриженный нынче, с наползающим на лоб жестким русым клином, он вызывал мысли об известных по скульптурным портретам древнеримских полководцах. Ему бы длань сейчас простереть над посёлком садоводов и огородников.
— Уважаемый Александр Андреевич, — повторил Острецов, — вы оказали нашему городу честь, предоставив право постановки вашей пьесы и оживив культурную жизнь Среднего Синежтура.
«Экий подход с лентами и бантами к ледяной сути дела, — подумал Ковригин. — Но комедия вряд ли выйдет долгой…»
— Александр Андреевич, — продолжил Острецов, — в Синежтуре времени у вас было в обрез. Вы ненадолго заходили в наш музей и интересовались там искусством косторезов. А у нас в городе не проживают ни слоны, ни моржи. У нас главное — металл, чугун, железо. В спешке вы не обратили внимания на то, что наиболее примечательный отдел музея был закрыт. А там — литьё, ковка, разные поделки, в их числе и курьёзные…
— Самовары, замки, засовы, оси для телег, а какие прекрасные сечки для рубки капусты, — встрял в слова Острецова патриотом металлических изделий Цибульский, при этом для Острецова он остался невидимым и немым, а свитский взглянул на него так, будто цыкнул, и Цибульский, пробормотав: «Извините, не по чину…» — притих и ужался.
— А потому, Александр Андреевич, вы не увидели синежтурские подносы, их сотворяют здесь с восемнадцатого века, они не хуже жостовских, они — особенные, я их люблю и пытаюсь возобновить наш промысел, но в стране о нём мало знают. И я посчитал, коли вам будет приятно, презентовать вам четыре наших подноса. Не покажутся вам они — выбросьте, сдайте в металлолом…