Лягушки

Орлов Владимир Викторович

Опять пошли лохмотья соображений, и для самого Ковригина важных, но предназначенных главным образом для заказчиков журнала.

Так, значит. Дирижабль. Трудности. С двигателем. С управлением кораблём. С набором высоты, изменением скорости, маета с балластами и т. д. Или вот, скажем, закавыки с посадкой. С посадкой даже и прогулочного корабля, какому не угрожали бы и вражеские зенитки (тем более ракеты). Известный случай предвоенных лет (фильм поставлен). Цепеллин «Гинденбург», демонстрируя мощь Третьего Рейха, долетел до Нью-Йорка и там погиб из-за нерасторопности посадочных людей. Усердие по отлову дирижабля, увязывание его тросов, закрепление их на мачтах причаливания требовало не менее двухсот работников, умелых, скорых на руку. На какие шиши заказчикам Дувакина пришлось бы содержать их, кормить и поить из серебряных чар?

Но это и не его, Ковригина, были заботы. Ему открывались просторы для технических идей и фантазий.

То есть, пришёл к выводу Ковригин, все удачи и беды дирижаблей были связаны с возможностями отлетевших веков, а ему, Ковригину, надо будет заглядывать на три столетия вперёд. Задача вполне доступная, тем более что осуществлять его заскоки на практике никто не решится, а заказчики вряд ли окажутся способными их оспорить. «Так-так-так… принялся напевать Ковригин. — Красавица дочка была у купца, у ней изменяться вдруг стал цвет лица… Врач осмотрел больную, покачал головою… Было дело под Полтавой, дело славное, друзья!» Комики Лебедевы. Пластинка с шипением начала двадцатого века. В ту пору Германия имела семьдесят шесть боевых дирижаблей. «Красавица дочка была у купца, у неё изменяться вдруг стал цвет лица…»

Итак, у него, Ковригина, дирижабли будут взлетать и приземляться без проблем. Захотел — взлетел, как комар или шмель. Захотел — приземлился без всяких притягиваний канатами. Канаты… Ага. Канаты… Канатчикова дача… Стало быть, всё же придётся иметь в виду Тюфелеву Рощу и бедную Лизу. И в сравнении с комаром или шмелём здесь явно вышел отсыл в прошлое, в прихваченную плесенью систему мышления. Возноситься дирижабль без унизительной суеты посадочно-взлётных команд, наверняка из дармоедов, будет и вертикально, со скоростью мысли, или же — по прихотям — с воздушными кругалями и выкрутасами.

О других достоинствах дирижаблей («нового поколения») Ковригин решил сообщать попозже, по мере сидения за столом с листами бумаги, а потом и за компьютером. Полагал, что рекламное изделие его должно выйти многослойным, с приёмами витийства из разных жанров. Так, виделись ему уже внутри текста, в подкрепление к теориям и легендам, и «живые» свидетельства. Скажем: «Из завещания князя Репнина, внезапно открытого». Или: «Из доподлинных посмертных записок Елизаветы К., ею самой удостоверенных».

По поводу способов и дальностей передвижения воздушного корабля Ковригин по причине особенностей своего образования ничего не мог пока придумать. Но имелась возможность умолчать о них, сославшись на секретность информации. Или на то, что и у Э. Т. А. Гофмана, провидца и знатока чудес, нет никаких намёков на интересующую нас проблему ни в рассказах, ни в дневниковых записях. Стало быть, и ему были дадены указания: помалкивать. Люди не доросли до понимания. В крайнем случае Ковригину предстояло слямзить что-нибудь из идей американской фантастики, нашими умельцами давно уже обласканной вниманием.

Но это было не суть важно. Важно было, по рекомендациям Циолковского, усадить в воздушно-безвоздушные корабли пригодных для улучшений пассажиров. И в дальний путь на долгие года.

Листая страницы вахтенных журналов, Ковригин наткнулся на забытое им суждение Василия Никитича Татищева о Марине Мнишек. «И тако сия мужественная и властолюбивая жена, ища более, нежели ей надлежало, более затевая, нежели женские свойства снести могут, с великим нещастием, якобы обычай всем сему подобным властолюбьям, жизнь и славу свою с бесчестием окончила».

«Это же и про царевну Софью Алексеевну!» — сообразил Ковригин. Тоже властолюбивая и сильная женщина. Тоже искала то, что ей не надлежало. Тоже затевала то, что ей было не под силу и вопреки обычаю времени. Несвоевременные женщины!

Но в сторону их! Никаких Марин Мнишек! Никаких царевен Софий! Они именно несвоевременны теперь.

Одни дирижабли!

Ел он в сухомятку, в лес не ходил, хотя мимо его забора возвращались домой грибные охотники с полными лукошками или даже вёдрами, телевизор не включал, ручки приёмника сдвигал лишь для того, чтобы узнать результаты футбольных игр, другие же новости, земные и местные, его не волновали, он был свободен от них, он вообще был свободен, свободен от всего в мире!

Одинок и свободен!

Но одиночество и свобода — состояние творца. Ковригин понимал: нечему радоваться, он-то создаёт нечто игровое. Игровое и пародийное, то есть несамостоятельное, как бы творение тупикового постмодернизма, никому не нужное, о нём и сам он забудет месяца через три. И тем не менее… И тем не менее он творил с упоением, с радостью даже, не выдавливал из тюбика смысловую массу, слова сами являлись к нему, лишь иногда заставляли его морщиться и искать им замену.

Конечно, случались и моменты отчаяния, известные любому художнику, порой даже останавливала Ковригина необъяснимая и тяжеленная, как валун под Медным всадником, тоска. Но потом притягивалось его натурой единственно верное слово, и тоска Ковригина исходила туманом.

В отроках Ковригин был неплохим рисовальщиком и даже собирался поступать в Полиграфический институт. Увлечение давно прошло, но нет-нет, особенно в лирических письмах, ручка его, сдвигая буквы или вовсе отгоняя их, выводила некие изображения, иногда вполне внятные. И теперь, коли мысли его рвались или, напротив, завязывались в бестолковые узелки, Ковригин позволял себе отвлечься или успокоиться, и тогда на бумаге возникали необязательные рисунки. Чаще это были лица женщин, вызванных фантазией и Ковригину неведомых. Но однажды из чернильных (ластовых) линий сотворилось лицо синежтурской барышни, отвозившей на мотоцикле Ковригина и китаянку на служебный аэродром. «Здрасте!» — встревожился Ковригин. И дальше, несмотря на усилия воли Ковригина, его текст стали украшать лица сестрицы Антонины, Натали Свиридовой, Хмелёвой и даже актрисы Ярославцевой. Вот только черты лица дебютантки Древесновой ни сам Ковригин, ни его ручка никак не могли вспомнить. Впрочем, и дамы, чьи лица проступали на бумаге посреди технологически-рекламного текста, были сейчас в сознании Ковригина существами скорее плоскостными, чёрно-белыми и будто бы не имеющими живую жаркую плоть.

«Ну и замечательно! — обрадовался Ковригин. — Ну, и прекрасно! Ну, и погоним их подальше с их плоскостями!»

И более женские лица, руки, плечи, голые животы с пирсингами при пупках в рукописи не появлялись. Но рука Ковригина вырисовывать нечто в смысловых паузах не прекратила. Сначала в тексте над крышей троллейбуса взлетел козлоногий мужик со свирелью у рта.

Летящие тела увлекли Ковригина. Он вспомнил витебских персонажей Шагала. Потом его текст стали посещать летательные аппараты. Все — из фантазий Ковригина, сказочно-диковинные — из воображения школьника. Вполне возможно, подсказанные ему картинками в «Науке и жизни» или «Технике молодёжи», нынче автором преобразованные. Иные из них создавались методом трансформера с переменой или добавлением тех или иных составных воздушного корабля. Один из дирижаблей с гибким телом (оболочку ещё следовало придумать) оказался похожим на китайского дракона. Наконец, движениями пальцев Ковригина и пастовой ручки был построен корабль, в пять стадионов длиной, с мордой лягушки и с лапами лягушки же, но одними лишь задними.