Лягушки
Шрифт:
Опять пошли лохмотья соображений, и для самого Ковригина важных, но предназначенных главным образом для заказчиков журнала.
Так, значит. Дирижабль. Трудности. С двигателем. С управлением кораблём. С набором высоты, изменением скорости, маета с балластами и т. д. Или вот, скажем, закавыки с посадкой. С посадкой даже и прогулочного корабля, какому не угрожали бы и вражеские зенитки (тем более ракеты). Известный случай предвоенных лет (фильм поставлен). Цепеллин «Гинденбург», демонстрируя мощь Третьего Рейха, долетел до Нью-Йорка и там погиб из-за нерасторопности посадочных людей. Усердие по отлову дирижабля, увязывание его тросов, закрепление их на мачтах причаливания требовало не менее
Но это и не его, Ковригина, были заботы. Ему открывались просторы для технических идей и фантазий.
То есть, пришёл к выводу Ковригин, все удачи и беды дирижаблей были связаны с возможностями отлетевших веков, а ему, Ковригину, надо будет заглядывать на три столетия вперёд. Задача вполне доступная, тем более что осуществлять его заскоки на практике никто не решится, а заказчики вряд ли окажутся способными их оспорить. «Так-так-так… принялся напевать Ковригин. — Красавица дочка была у купца, у ней изменяться вдруг стал цвет лица… Врач осмотрел больную, покачал головою… Было дело под Полтавой, дело славное, друзья!» Комики Лебедевы. Пластинка с шипением начала двадцатого века. В ту пору Германия имела семьдесят шесть боевых дирижаблей. «Красавица дочка была у купца, у неё изменяться вдруг стал цвет лица…»
Итак, у него, Ковригина, дирижабли будут взлетать и приземляться без проблем. Захотел — взлетел, как комар или шмель. Захотел — приземлился без всяких притягиваний канатами. Канаты… Ага. Канаты… Канатчикова дача… Стало быть, всё же придётся иметь в виду Тюфелеву Рощу и бедную Лизу. И в сравнении с комаром или шмелём здесь явно вышел отсыл в прошлое, в прихваченную плесенью систему мышления. Возноситься дирижабль без унизительной суеты посадочно-взлётных команд, наверняка из дармоедов, будет и вертикально, со скоростью мысли, или же — по прихотям — с воздушными кругалями и выкрутасами.
О других достоинствах дирижаблей («нового поколения») Ковригин решил сообщать попозже, по мере сидения за столом с листами бумаги, а потом и за компьютером. Полагал, что рекламное изделие его должно выйти многослойным, с приёмами витийства из разных жанров. Так, виделись ему уже внутри текста, в подкрепление к теориям и легендам, и «живые» свидетельства. Скажем: «Из завещания князя Репнина, внезапно открытого». Или: «Из доподлинных посмертных записок Елизаветы К., ею самой удостоверенных».
По поводу способов и дальностей передвижения воздушного корабля Ковригин по причине особенностей своего образования ничего не мог пока придумать. Но имелась возможность умолчать о них, сославшись на секретность информации. Или на то, что и у Э. Т. А. Гофмана, провидца и знатока чудес, нет никаких намёков на интересующую нас проблему ни в рассказах, ни в дневниковых записях. Стало быть, и ему были дадены указания: помалкивать. Люди не доросли до понимания. В крайнем случае Ковригину предстояло слямзить что-нибудь из идей американской фантастики, нашими умельцами давно уже обласканной вниманием.
Но это было не суть важно. Важно было, по рекомендациям Циолковского, усадить в воздушно-безвоздушные корабли пригодных для улучшений пассажиров. И в дальний путь на долгие года.
Листая страницы вахтенных журналов, Ковригин наткнулся на забытое им суждение Василия Никитича Татищева о Марине Мнишек. «И тако сия мужественная и властолюбивая жена, ища более, нежели ей надлежало, более затевая, нежели женские свойства снести могут, с великим нещастием, якобы обычай всем сему подобным властолюбьям, жизнь и славу свою с бесчестием окончила».
«Это же и про царевну Софью Алексеевну!» — сообразил Ковригин. Тоже властолюбивая
Но в сторону их! Никаких Марин Мнишек! Никаких царевен Софий! Они именно несвоевременны теперь.
Одни дирижабли!
Ел он в сухомятку, в лес не ходил, хотя мимо его забора возвращались домой грибные охотники с полными лукошками или даже вёдрами, телевизор не включал, ручки приёмника сдвигал лишь для того, чтобы узнать результаты футбольных игр, другие же новости, земные и местные, его не волновали, он был свободен от них, он вообще был свободен, свободен от всего в мире!
Одинок и свободен!
Но одиночество и свобода — состояние творца. Ковригин понимал: нечему радоваться, он-то создаёт нечто игровое. Игровое и пародийное, то есть несамостоятельное, как бы творение тупикового постмодернизма, никому не нужное, о нём и сам он забудет месяца через три. И тем не менее… И тем не менее он творил с упоением, с радостью даже, не выдавливал из тюбика смысловую массу, слова сами являлись к нему, лишь иногда заставляли его морщиться и искать им замену.
Конечно, случались и моменты отчаяния, известные любому художнику, порой даже останавливала Ковригина необъяснимая и тяжеленная, как валун под Медным всадником, тоска. Но потом притягивалось его натурой единственно верное слово, и тоска Ковригина исходила туманом.
В отроках Ковригин был неплохим рисовальщиком и даже собирался поступать в Полиграфический институт. Увлечение давно прошло, но нет-нет, особенно в лирических письмах, ручка его, сдвигая буквы или вовсе отгоняя их, выводила некие изображения, иногда вполне внятные. И теперь, коли мысли его рвались или, напротив, завязывались в бестолковые узелки, Ковригин позволял себе отвлечься или успокоиться, и тогда на бумаге возникали необязательные рисунки. Чаще это были лица женщин, вызванных фантазией и Ковригину неведомых. Но однажды из чернильных (ластовых) линий сотворилось лицо синежтурской барышни, отвозившей на мотоцикле Ковригина и китаянку на служебный аэродром. «Здрасте!» — встревожился Ковригин. И дальше, несмотря на усилия воли Ковригина, его текст стали украшать лица сестрицы Антонины, Натали Свиридовой, Хмелёвой и даже актрисы Ярославцевой. Вот только черты лица дебютантки Древесновой ни сам Ковригин, ни его ручка никак не могли вспомнить. Впрочем, и дамы, чьи лица проступали на бумаге посреди технологически-рекламного текста, были сейчас в сознании Ковригина существами скорее плоскостными, чёрно-белыми и будто бы не имеющими живую жаркую плоть.
«Ну и замечательно! — обрадовался Ковригин. — Ну, и прекрасно! Ну, и погоним их подальше с их плоскостями!»
И более женские лица, руки, плечи, голые животы с пирсингами при пупках в рукописи не появлялись. Но рука Ковригина вырисовывать нечто в смысловых паузах не прекратила. Сначала в тексте над крышей троллейбуса взлетел козлоногий мужик со свирелью у рта.
Летящие тела увлекли Ковригина. Он вспомнил витебских персонажей Шагала. Потом его текст стали посещать летательные аппараты. Все — из фантазий Ковригина, сказочно-диковинные — из воображения школьника. Вполне возможно, подсказанные ему картинками в «Науке и жизни» или «Технике молодёжи», нынче автором преобразованные. Иные из них создавались методом трансформера с переменой или добавлением тех или иных составных воздушного корабля. Один из дирижаблей с гибким телом (оболочку ещё следовало придумать) оказался похожим на китайского дракона. Наконец, движениями пальцев Ковригина и пастовой ручки был построен корабль, в пять стадионов длиной, с мордой лягушки и с лапами лягушки же, но одними лишь задними.