Лягушки
Шрифт:
В этом "вот отыщу…" возникло нечто категоричное, якобы с надеждой на удачу раскопок, чуть ли не приказание выковалось. То ли самому себе: "Отыскать немедленно!". То ли телефону: "Отыскаться, и сейчас же!"
В ориентиры Ковригин определил два моста через канал — железнодорожный и автомобильный, Рогачёвского направления. Россыпи камней, если их ещё не убрали и не пустили в дело, следовало отыскивать "на глазок" в пространстве между мостами, учитывая длину берега и высоту откоса (жёлтые кусты акации стояли на нём с полными стручками). "Да вот же эти камни-то!" — обрадовался Ковригин. Но радости пришлось отложить, телефон под камнями не залегал. "Его давно здесь нет! И сам он давно разрядился и сдох! Что дурью-то маяться!" — И Ковригин выругался. Но всё же набрал номер объекта поиска и услышал: "Пошёл в баню!". "Не на того напали!" — пригрозил кому-то Ковригин. И из упрямства и по неразумности поиски продолжил. Кстати, определителя у его телефона не было, а "Пошёл в баню!" было высказано и Пете Дувакину, не попугай ли был теперь приставлен к телефону или ещё какое обученное московским выражениям и податливое к дрессуре животное? Звуки-то умели издавать многие. Псы гавкали, овцы с баранами блеяли, лягушки квакали, вологодских соек егеря научили фигурно материться, случай известный. Но не под камнями же сидели при телефоне попугай или сойки?
При этих соображениях Ковригину бы отправиться в Москву для серьёзных раздумий, а он стал проявлять себя ещё большим упрямцем, ковырял и ковырял горки рассыпанных по склону камней, пока не услышал из-за кустов акации весёлое и молодое, бабье:
— Мужчина! Здесь грибы не растут! Иди к нам! Мы покажем тебе, где они растут!
Из Ковригина изошёл свирепо-звериный рык, отчего смех за кустами акации мгновенно прекратился.
Тут-то телефон и был обнаружен.
И никакие попугаи или сойки при этом из-под камней не выпорхнули. И никакая лягушка с кваканьем не ускакала к буроватой воде канала. Ковригин присел на камни, закурил. Раскопанный мобильный лежал на его ладони не мятый, изъянов не имел, и это его состояние заставляло думать Ковригина о добродетелях человечества с оптимизмом. О себе же — с горечью, как о редкостном идиоте. Недавнее его желание порвать отношения с сестрой (ребёнка обидели!), удрать от неё, спрятаться от неё, в частности, и с помощью уничтожения мобильного телефона, виделось ему теперь поступком капризного третьеклассника. Поступком бессмысленным и смешным. При этом ломать телефон или совершать ритуальный обряд коммуникационного исключения Антонины из своей жизни (а себя — из её), ему взбрело в голову отчего-то не где-нибудь, а именно на берегу канала у платформы "Речник". И это делало его поступок уж совершенно бессмысленным и потешным. Отсмеявшись, телефон ему возвращали. "Постой! — остановил себя Ковригин. — Почему это — взбрело в голову?.." Вовсе не из-за телефона бросился он в памятный день на Савёловский вокзал, а выслушав информацию по ТВ о пожаре и взрыве ресторана-дирижабля "Чудеса в стратосфере" и гибели её хозяйки. И не потому бросился, что ему некуда было девать время перед отъездом в Синежтур, а из-за беспокойства за судьбу странной курьерши Лоренцы Козимовны Шинэль, или хотя бы из любопытства к этой особе. И ведь по ТВ имя сгинувшей хозяйки не называлось, а от так называемой Лоренцы ни слова про дирижабли Ковригин не слышал. Позже имя Лоренцы Козимовны прозвучало лишь однажды — в разговоре с дамой из Авторского Общества. Ковригин выслушал комплименты в адрес своего литературного секретаря — расторопной и обязательной Лоренцы Козимовны.
Теперь Ковригин позволил себе спокойное и бездумное созерцание осенней жизни водяного потока. Движение воды, прибрежные запахи смолы, дегтя, обструганных плотогонами древесных стволов из верховий, скажем, Ветлуги всегда волновали его. И передвижения теплоходов, барж, буксиров и плотов с их звуками, гудками и даже рёвом палубной музыки были ему приятны. Всё на канале было, как прежде, как в детские яхромские годы Ковригина, вот только пыхтящие пароходы с брызгами от шлёпающих по воде плиц исчезли, да и, пожалуй, несомненную суету создавали теперь перед глазами Ковригина разных форм и разных нравов, нередко, можно предположить, тщеславных и наглых, катера и прогулочные яхты. Справа от Ковригина размещался затон известных яхтклубов, и из его горловины то и дело вылетали спесиво-громкие посудины. "А не хозяин ли одной из здешних яхт и заказал Дувакину прославление дирижабля?" — внезапная мысль нарушила созерцание Ковригина.
Если это так, подумал Ковригин, можно будет пошутить. И не только пошутить, но и подурачиться.
Весной он, по делу, просматривал один из томов "Памятников архитектуры Москвы" и в двух местах наткнулся на упоминание истории, ему неизвестной. Или смутно известной. А потом им и забытой.
В 1812 году в Москве создавали секретное оружие против воинства Наполеона. Прямо как в Германии в конце Второй мировой. И естественно, для создания оружия был призван (или сам явился с собственной идеей) немец, таинственный инженер фон Шмидт. Одолеть Бонапарта решили, возможно, с помощью воздушного шара. Изготовление фальшивых французских денег из вариантов секретного оружия Ковригин сразу же убрал, как дело неблагородное. В историю архитектуры Москвы секретное оружие попало из-за двух примечательных памятников. По одной версии, воздушный шар строили невдалеке от Симонова монастыря, в Тюфелевой, иначе — Тюхоловой Роще, на даче С. Бекетова, друга Н. М. Карамзина (там же имел дачу и сам Карамзин). По другой — воздушный шар создавали на Калужской дороге в усадьбе Воронцово (ею тогда владели Репнины), явившись в Москву, французы усадьбы сожгли. Что и где произошло тогда с воздушным шаром, было Ковригину неведомо. Из-за досужей игры ума Ковригину были интересны обе версии. С. Бекетову пришлось приобретать новую дачу, позже в народе её прозвали Канатчиковой. Мимо же перестроенной усадьбы Воронцово (в тридцатые годы прошлого столетия там что-то выращивал секретный совхоз НВКД) проходила теперь улица академика Пилюгина, сподвижника конструктора Королёва. Эко всё переплелось забавно. Секретное оружие немца фон Шмидта, Воздушный корабль Бонапарта, Канатчикова дача, таинственный совхоз и нынешние последователи Циолковского.
Впрочем, забавами ума Ковригин развлекался тогда недолго. Дня два.
Так. Постановил сейчас же Ковригин. Строили тогда — то ли в Тюфелевой Роще, то ли в усадьбе Воронцово — не просто воздушный шар, а дирижабль. Исходя из этой истины следовало напридумать какую-нибудь наукообразную чушь, оснастить её цитатами из несуществующих текстов, даже рисунки смутные предоставить (от тех же пороховниц!), и пожелание Дувакина удовлетворить.
Ковригин сидел увлечённый, предощущал удовольствие, в уверенности, что ему удастся сочинить нечто озорное и ему самому приятное.
Глядишь, и пьесу его о Марине Мнишек Петя Дувакин сможет обнародовать.
Стало быть, воодушевляла его и корысть?
Да! И корысть!
Да, и корысть! Но и ещё нечто…
При этом Ковригин подумал отчего-то не о Елене Хмелёвой, а о Натали Свиридовой и о своей студенческой блажи…
Но главное, уверил себя Ковригин, — в упоении розыгрышем, на который, если всё выйдет изящно, долго будут ссылаться и серьёзные исследователи, и сотворители завиральных гипотез. Канатчикова дача нашей жизни.
Ковригин встал, собрался сунуть старый мобильник в карман. И всё же решил проверить его живучесть. И отчего-то взволновался.
Позвонил с нового телефона на старый. И опять услышал:
— Пошёл в баню!
Рассердился. Но вынужден был, наконец, признать: старый мобильник не сдох, не разрядился, а, возможно, кто-то заботливый, доброхот какой-то, внес за него, за Ковригина, плату и продлил обречённому аппарату жизнь. Хотя не исключалось, что сделано это было из корысти или из неведомых Ковригину зловредных побуждений. Не без трепета Ковригин набрал номер синежтурского приобретения, но и из нового мобильника на него зарычали:
— Пошёл в баню!
А ведь и теперь Ковригин не произнес ни слова. Что же за беспардонный стервец поселился в потрохах его телефонов!? Ковригин в сердцах швырнул старый мобильный на камни и камнем же, завезённым для вымостки склона (известняком ли? ракушечником ли?), с замахом казнил обнаглевший телефон. Телефон взревел, застонал, задышал тяжело и скорбно. И будто бы испустил дыхание. Ковригину даже стало жалко техническое приспособление. Чувство вины возникло в нём. И то, что игрушка не раздробилась, не разлетелась на мелкие кусочки, а лежала лишь со вмятинами и покарёженным стеклом, отчасти успокоило его.
Предстояло отправить бедолагу в воду канала. Но разжалобивший себя Ковригин пожелал как бы проститься с телефоном, пожелал услышать пустынную и вежливую тишину в нём и поблагодарить за честные труды. А потом уж и швырять в набежавшую (от яхты "Дядя Стёпа Разин") волну. На этот раз Ковригин на всякий случай поспешил представиться. Назвался издателем Дувакиным. Телефон на камнях затрещал, и из него громко вырвался женский голос:
— Александра Андреевича дома нет. Но он скоро вернётся из бани. И будет срочно работать над эссе об истории Дирижабля. Умоляю, не мешайте ему.
— А вы кто? — строго спросил Ковригин.
В руке его нервно вздрагивал пучок ивовых розг. Не хватало ещё, что бы дама, осведомлённая об эссе про дирижабли, назвалась сейчас супругой Ковригина, Еленой Михайловной Хмелёвой! Вот чего убоялся Ковригин.
— Я женщина посторонняя, — услышал Ковригин, — проходила мимо…
— А вы случайно не литературный секретарь Александра Андреевича? — спросил Ковригин.
— Разве у Александра Андреевича есть литературный секретарь? — удивилась женщина. — Что вы!.. Я бы мечтала… Но это невозможно…