Лягушки
Шрифт:
Подталкивал Ковригина к ней и ещё один интерес.
День, слава Богу, вышел солнечным и сухим. Выйдя из лифта, Ковригин полюбезничал с привратницей Розой. Преподнёс ей цветы из вчерашнего медового букета (не засорять же им квартиру, но и не уничтожать же все его красоты и запахи!). Роза, понятно, догадавшаяся об истории букета, повела себя тактично, цветы и Ковригина похвалила, а о гостье Ковригина, то ли китаянке, то ли даме неведомой породы, не произнесла ни слова.
— Кто это гремит надо мной? — поинтересовался Ковригин.
— Квартиру купили какие-то Буратины. Хозяин — то ли профессор, то ли делец, хомячок с лысиной, учтивый…
— И сынок их учтивый, — сказал Ковригин. — И как их величают!
— Вот фамилия у них унитазная, — вздохнула Роза. — Жабичевы.
— Почему унитазная? — удивился Ковригин. — Очень хорошая фамилия. Жабичевы…
35
"Что же за мужик поселился в моём мобильном?" — гадал Ковригин, сидя в электричке. Главное: "Пошёл в баню!" Посылает ли он в раздражении кого-то в баню?
Или сообщает, что некий персонаж отсутствует по причине необходимостей личной гигиены? Но есть ли в районе "Речника" баня? Или мужик (голос его в мобильнике) перебрался в город (Москву, скажем), где бань для водных процедур достаточно?
В мыслях Ковригина подозреваемыми проходили двое. Мужик с корзиной яблок, местный предприниматель Макар. И — сосед по даче, затевавший сомнительные путешествия в Синежтур и Журино, Кардеганов-Амазонкин, виденный Ковригиным перед поездкой в Синежтур, именно вблизи платформы "Речник" на берегу прорытого к Москве Канала. Оба они вполне могли наблюдать за действиями странного типа, впрочем, Амазонкину хорошо известного, и, заметив его манипуляции с телефоном и камнями, к тем же камням потом вернуться. Хотя не исключались и другие кладоискатели. Собака, предположим, отпущенная порезвиться и способная уткнуться носом в неожиданный предмет. Да и не имело значения, у кого в штанах или пиджаке лежал теперь его мобильный. Он ведь и сам намерен был от него избавиться. Правда, по горячей в тот день причине — желанию сейчас же прекратить с сестрой Антониной электронную связь. Теперь-то зачем ему его старый мобильный? Жалко — по семейным привычкам — расставаться с заслуженно-послужившей вещью? Может быть…
Но, может быть, погнала его электричкой к берегу канала растерянность, подчинившая себе его натуру после исчезновения Елены Михайловны Хмелёвой? Да и слушать ремонтные громыхания и перебранки гастарбайтеров в квартире Жабичевых не было радости…
Хватит. Растерянность растерянностью, ремонтные громыхания над головой — громыханиями. Гадать обо всём этом, да ещё и с играми его воображения, было бесполезно. А потому Ковригин отказал себе в праве выстраивать смысловые комбинации и выискивать разумные объяснения случившемуся с ним в последние дни (разве — дни? Годы! Века!). То, что случилось с ним — случилось. То, что случится позже, возможно, и даст разъяснения, в какую историю он попал и почему попал. К неожиданностям новых событий надо быть готовым, но не увлекаться предположениями по поводу их возможных вариантов. И следует думать лишь о заботах дней летящих и всяческих связанных с ними рутинных мелочах. Вот сейчас он катит мимо города Узкопрудного на платформу "Речник", якобы ради поисков брошенного им же самим мобильного телефона, и толком не знает, откроется ли ему нечто важное или не откроется. Для душевного спокойствия (и ради забавы) Ковригин достал из кармана костяшку Хмелёвой (всё никак не мог перейти на уважительное — "пороховницу") и принялся её рассматривать.
Поначалу он поразмышлял: зачем он вообще взял в поездку… "пороховницу"? Да, всё же пороховницу. Для отвлечения? Привычнее было бы приобрести в вокзальном киоске сборник кроссвордов. Значит, не для отвлечения от для него существенного… Значит, по рассеянности… Или просто так… Да нет, пожалуй… Воздушный корабль якобы ему привидевшийся. Город Узкопрудный с дирижабельным заводом. Ресторан-дирижабель "Чудеса в стратосфере", погоревший и развалившийся в воздухе. Именно экстренное желание взглянуть на пепелище ресторана и поволоколо его к каналу недавно и часа за три до отправления поезда в Средний Синежтур. И вот теперь этот якобы воздушный корабль на пороховнице от Хмелёвой. Намёки, подсказки, улавливания кем-то его, Ковригина, сути и сути его интересов? Неужели он всё так и не разгадан (дело-то простенькое)? Или ещё не определена сфера использования слабых или толковых (целесообразных для кого-то) свойств его натуры? Или случай не приспел?
"Спешить не будем, — сказал себе Ковригин. — Суетиться излишне. Смыслы рано или поздно сами откроются. Тогда и придёт время выбора и действий".
Но тут же посчитал, что с Воздушным кораблём именно встрял в суету. В отроческую пору "Воздушный корабль" (из Зейдлица) Ковригин знал наизусть. Как, впрочем, и множество стихов (в особенности о неудачах в любви) Михаила Юрьевича. Но соображение Маршака в случае с Ковригиным оказалось справедливым. Упрощённо: "Лермонтов для юношей, Пушкин — для мужчин, важное в жизни испытавших". Тем не менее "Воздушный корабль" он помнил долго. Оказавшись впервые в Париже, ночью к двенадцати часам перешел Сену и направился к Собору Инвалидов. Будто именно там, а не, скажем, на острове святой Елены, из гроба вставал император. Час его ожиданий Воздушного корабля вызвал беспокойство полицейских. Вопросы Ковригина на коверканном английском ажаны вынуждены были пресечь категорическим утверждением, что из гроба в двенадцать часов здесь никто не встаёт, а у воздушных кораблей иные полосы приземления и причалы. И все же Ковригин ещё ночи четыре болтался вблизи Собора Инвалидов в надежде увидеть если и не сам воздушный корабль (вдруг тот выбился из расписания или ему не додают топлива), то хотя бы — опечаленного корсиканца в сером плаще и треуголке. Увы, не увидел… Впрочем, как тут и увидеть, если во времена Лермонтова Император был зарыт на острове мрачного и пустынного гранита? Это потом его перезахоронили в Париже в Соборе Инвалидов. Но вот теперь-то Воздушный корабль по штатному расписанию мог к двенадцати часам ночи прилетать и в Париж… В младших классах Воздушный корабль вызывал у него мысли с видениями "Наутилуса" капитана Немо. Потом Ковригин прочитал книгу о судьбе генерала Нобиле, и ему стало ясно, что воздушный корабль Бонапарта был именно дирижабль. Не видал Михаил Юрьевич ни подводных "наутилусов", ни дирижаблей, ну и что? Что от этого меняется? Скажем, есть у Лермонтова несколько смущающих Ковригина слов, прежде его не заботивших. Вот, например. Начало. "По синим волнам океана, лишь звёзды блеснут в небесах, корабль одинокий несётся, несётся на всех парусах". Откуда — и при блеске звёзд — синие волны? И какой же это Воздушный корабль, раз он со всеми парусами именно в синих волнах? Отнесём паруса и синие волны, посчитал Ковригин, к неловкостям Зейдлица, тем более что ни одного матроса на корабле нет, и уже от острова во Францию корабль летит, и у руля его сидит (стоит) император. И дело было, для Ковригина, не в парусах и не в синих волнах океана.
Костяшку, пороховницу, Хмелевой он рассматривал в квартире под лампой на письменном столе. Теперь, в электричке, он сидел у окна, в него от Шереметьева било солнце. Ну точно, над рыцарским замком застыл дирижабль. Откуда он, кто его пригнал, кого и куда предполагалось на нём отвезти, Ковригин не знал. Но вспомнилось: корабли Циолковского, для переселения земных особей в благоприёмные места с намерением людей облагородить, виделись ему в детстве именно дирижаблями в сорок палуб со сверканием огней и платиновых обшивок. Теперь-то ясно, что на таких кораблях далеко не улетишь, разве только развлечешься, пока небесный "Титаник" не врежется в грозовую тучу или в косяк озабоченных путешествием гусей (а при них — непоседа Нильс или гаршинская лягушка). Но картинки с дирижаблями в старых книгах долго будоражили воображение отрока Ковригина. Теперь, по дороге к Каналу, Ковригину стало казаться, что нечто схожее с померещившимся ему воздушным кораблём на пороховнице Хмелёвой он видел уже и на пороховнице семейства Чибиковых. А может, где-то и ещё.
Стоп. Да что хочешь, не исключалось, зависало и на других костяных пороховницах над сценами рыцарских подвигов, любовных свиданий прекрасных дам, охотничьих пробежек чукчей за моржом. Хоть бы и небесное тело, хоть бы и воздушный корабль. Хоть бы и невод, хоть бы и раздутая авоська московского обывателя, а то и вдруг чёрная вуаль таинственной португалки донны Луны. Всё ведь зависело от умонастроения созерцателя пороховниц, от направления его мыслей. Неожиданной своей просьбой Пётр Дмитриевич Дувакин приоткрыл перед Ковригиным дверцу и пинками вогнал его в коридор соображений исключительно о дирижаблях и прочих воздушных кораблях. А если бы Дувакин попросил его написать эссе, скажем, о соколах-сапсанах, наверняка Ковригину бы на пороховницах начали мерещиться не дирижабли, а соколы, и вместо рыцарских замков — башни Кремля, куда сапсаны были приглашены для надзора за безобразиями гнуснейших московских птиц — ворон.
Стоп. Как можно быстрее осмотреть будто бы незабытые камни и домой! А там отоспаться!
А лучше отоспаться и не дома, а в саду-огороде в урочище Зыкеево. Забыться на трое, нет, на пять суток и проснуться свежим человеком, с легкой амнезией, без памяти о никогда не существовавшем городе Средний Синежтур и о походе в Краснопресненский ЗАГС. Если же в паспорте и при пробуждении обнаружится досадный штамп, паспорт потерять.
Ковригин чуть ли не выпрыгнул из электрички на асфальт платформы "Речник". Огляделся будто с опаской. Но нет, предпринимателя Макара в ватнике и с корзиной яблок он не увидел. И билетами снабжала пассажиров незнакомая Ковригину кассирша. А отсутствие на перроне Кардиганова-Амазонкина Ковригина, выходит, и расстроило.
В листьях деревьев и кустарников были уже цвета печали, впрочем, иные из них — на клёнах, на плетях дикого винограда, обвивших трубки древних пригородных антенн, — пламенели, и теплоходы с сухогрузами по каналу еще ходили, в Москву и к Волге. Ковригину захотелось присесть на откос южного берега канала, поглазеть на зрелище, любезное ему с детской яхромской поры, и успокоиться. Или хотя бы отдышаться. Впрочем, одышкой Ковригин пока не страдал. "Ну нет, — сказал себе Ковригин, — вот отыщу телефон, тогда и позволю себе посидеть зевакой…"