Лягушки
Шрифт:
— Потом переварю, — заключил Ковригин. — Без бутылки хорошего виски не разберёшься.
— Давай сюда бумаги. Положу в сумочку, — сказала Хмелёва. — Дождь начал накрапывать.
— Лена, — сказал Ковригин, — у нас дома ни маковой росинки.
— Сашенька, — сказала Хмелёва. — Я сейчас будто мешком огорошенная. Нет ни аппетита, ни сил… вчерашняя дорога и наша ночная усталость догнали меня… И доконали… Сейчас бы рухнуть в постель… Да хоть бы на пол…
— Помнишь, где наш с тобой дом? Вот тебе ключи… Иди рухни… И восстанавливай силы и тело! Не я придумал про брачную ночь… А я пробегусь по магазинам.
— Обними меня! — сказала Хмелёва. — И ощути степень моей благодарности!
Ковригин ощутил. На виду торопливых, но любопытствующих сограждан. Среди плывущих и будто танцующих многоцветных и разноростных зонтов. И с того мгновения он мог думать лишь о Хмелевой, о том, какие удовольствия он может получить сегодня, о том, каким нежным,
Похоже, готов был сейчас же произнести слова о любви.
Но может, и пришло для этих слов время?..
В Богословском переулке привратница Роза будто бы ожидала именно его. Была возбуждена и даже дамский роман отложила.
— Александр Андреевич, — сказала, — а гостья-то ваша попросила передать вам ключи. Вот они.
— Она вышла куда-то?
— Да нет, — покачала головой Роза. — Я полагаю, не вышла. А съехала совсем.
— То есть как?
— А так. Вы же знаете женщин… Они же ненормальные… Эта ваша Лена выскочила с чемоданом, будто ошпаренная, отдала ключи и унеслась куда-то. Может, боялась с вами столкнуться… Вы свою квартиру осмотрите… Мало ли чего… А с меня потом спросят…
Забыв о лифте, Ковригин взлетел на свой этаж. Записка Хмелёвой лежала на письменном столе.
34
Читать её Ковригин сразу не стал.
Опустился в усталости в кресло, закрыл глаза.
Вот тебе, бабушка, и брачная ночь!
Значит, "предбрачная ночь" или осуществление прав сюзерена оказались всё же оплатой услуги. Возможно, заранее предусмотренной. С услугой же поусердствовал одураченный идиот. Оно и к лучшему, посчитал Ковригин. Его сентиментальные нюни последних часов растерли грязным ботинком возле мусорного ящика. И поделом. К какому лучшему, тут же готов был возвопить Ковригин, если он лишался теперь половины квартиры?
Заслужил. Не гнался бы ты, поп, за дешевизной.
Ковригин застонал. Вместе со стоном выпустил из себя двухминутное матерное обращение. Неизвестно к кому.
"В двенадцать часов по ночам из гроба встает полководец…" — тотчас явилось ему. С чего бы? При чем тут полководец-император, при чем тут переводчик с не-помню-какого поручик Лермонтов, при чём тут исполнитель арий и романсов Шаляпин?
"Нет, без бутылки хорошего виски не разберешься", — вспомнилось Ковригину. Виски не виски, а стакан водки, увы тёплой, он саданул. Открыл банку шпрот, макнул в масло кусок белого хлеба. А ведь действительно, подумал Ковригин, надо квартиру оглядеть, вдруг она ("Хмелёва" или "Лена" даже и в мыслях Ковригин не сумел заставить себя употребить, лишь "она" и "она" либо "эта") впопыхах понапихала чужое в синежтурский чемодан? Нет, всё было на месте. И тогда Ковригин сообразил, что из кресла он поднялся вовсе не для того, чтобы произвести у себя ревизию с аудитом. А вот ради чего. Ради поиска, возможно, оставшейся от гостьи вещи. И не какой-нибудь несущественной мелочи. А вполне определённой и значимой вещи.
Чёрной вуали.
Осознав это, Ковригин выругался. Завтра же, решил, надо будет записаться на приём к психоаналитику. Но перед тем отправиться в Большое Вознесение и зажечь там свечки, не из тех, что способствуют развлечениям.
А ведь и он устал не меньше "этой". И всё же посчитал: прежде, чем утонуть во сне, надо хотя бы просмотреть записку, оставленную на письменном столе. Вдруг в ней его ожидали неожиданности, потребовавшие бы от него отмену сна?
Он бы им только обрадовался.
Всякое случается в жизни.
Но поводов к радостям или хотя бы к удивлениям не обнаружилось.
Почерк автора записки был знаком Ковригину по балу в Рыцарском Журинском зале. Только сегодня он выглядел более нервным, спотыкающимся, что ли, и от того — искренним.
"Милый, милый Сашенька, — начинала "эта". Ну ладно, пусть будет — Хмелёва. — Последний раз могу назвать тебя "милым" и "Сашенькой". Дальше не имею права. Дальше буду именовать "уважаемым Александром Андреевичем". Оправдываться ни в чём не стану. Просить прощения — тоже. Это бессмысленно и ничего не изменит. Тем более
Да, Александр Андреевич, прошу вас, не рвите и не выбрасывайте в сердцах папку, ту, что слева от записки. Там две бумажки, существенные для меня, и там ещё вещица — Вам на память из наших семейных преданий.
Теперь всё. Не поминай лихом, милый Сашенька. Целую тебя. Елена".
В существенных для Хмелёвой бумажках Ковригин прочитал вот что. В первой Хмелёва отказывалась от прав на жилплощадь в доме по Богословскому переулку и обещала, что, какие бы ни сложились обстоятельства, участвовать в разменах ковригинских квадратных метров и тем более в присвоении их она не будет. Вторая бумажка была Согласием на развод. Если бы гражданину Ковригину захотелось хоть бы и завтра развестись с ней, она без всяческих условий и претензий готова была немедленно согласиться с разводом, потому как произошло невыносимо-бытовое несовпадение их натур. Вещичкой на память из семейных преданий оказалась какая-то костяшка, рассмотреть её толком у Ковригина не было уже сил. Он успел лишь подумать: "А новые-то документы с печатями она все же забрала с собой…" — и рухнул на диван.
Всё же обнаглела девка: "Не поминай лихом, милый Сашенька…"
Впрочем, на всё ему было наплевать.
Он спал часов пятнадцать, и спал бы дальше, если бы не звонок Дувакина.
— Ковригин, это ты? — спросил Дувакин. — Ну, слава Богу Ты где?
— Во сне! — буркнул Ковригин.
— Я не о том. В Москве или в Синежтуре?
— В Москве…
— Опять слава Богу. У меня к тебе задание. То есть заказ, срочный и денежный.
— Ты и так озадачил меня совершенно ненужными мне ещё десять дней назад Мариной Мнишек и царевной Софьей.
Дувакин замялся, примолк и лишь потихоньку, кряхтя, возможно, и со стонами принялся выползать из завалов обрушенного небоскрёба.
— Саша… — начал он. — Кризис, понимаешь, кризис! Ты слышал о кризисе?
— И на какую же историю богатый заказчик решил поменять истории Мнишек и царевны Софьи?
— На историю дирижабеля…
— Кого? Чего?
— Дирижабеля, — неуверенно произнёс Дувакин. — Дирижабеля. Это такой воздушный корабль… Большой…
— Ты помнишь "Воздушный корабль" Лермонтова? Прочитай мне его.