Лягушки
Шрифт:
— Не печальтесь, Елена Михайловна, — выдавил наконец из себя Ковригин, — вы за полтора месяца так наразвлечётесь и накувыркаетесь в ночных клубах среди сливок общества, я вам обещаю, что в тундру собирать морошку сбежите. И цветами тебя, Леночка, завалят.
— Уж если меня, Сашенька, что-либо сейчас и печалит, — вздохнула Хмелёва, — так именно эти полтора месяца.
— Ну, извини, — сказал Ковригин, — здесь я не в силах что-либо изменить…
Остановились напротив многоцветного (всего — будто в пятнах) дома Ермоловой, к тому же подсвеченного.
— Пошли, — сказала Хмелёва. — И снова, Сашенька, возникает необходимость в деликатном разговоре…
— Слушаю, — сказал Ковригин.
— Я знаю, деньги за так называемую фиктивность ты с меня не возьмешь.
— Не возьму, — кивнул Ковригин. — И зря ты об этом напоминаешь.
— Извини, Сашенька, извини!
Она будто бы растерялась. Замолчала. Но нет, не растерялась… И всё же заговорила.
— Сашенька, — вот что сказала Хмелёва, — я понимаю: тебе неприятно слушать про эти гадкие фиктивные деньги, но и мне противно говорить о них. Однако они есть, они реальность, и их присутствие в нашем деле тоже реальность.
— И что? — спросил Ковригин.
— Ну, понимаешь, Сашенька, — Хмелёва замялась, — ну, понимаешь… А нельзя ли эти деньги, или какие — потребуются, пустить на то, чтобы наши полтора месяца укоротить?
— То есть как?
— Ну, не знаю, Сашенька, — Хмелёва пожала плечами, и в жесте её Ковригин уловил каприз и досаду. — Я не знакома с правилами и течениями вод в Москве, да и не приезжей женщине верховодить в хитроумных отношениях с московскими дьяками.
— Однако именно приезжая женщина, — сказал Ковригин, — знает, в чём её затея и как её осуществлять.
— Ты шутишь, Сашенька, — обиженно произнесла Хмелёва. — А мне не до шуток.
— И я не шучу, — сказал Ковригин. — В отношения с московскими дьяками никогда не вступал и вступать не буду. Умасливать их я не умею и не стану.
— Как же быть? — Хмелёва выглядела расстроенной всерьёз.
— Не знаю, — сказал Ковригин. — Твои бы завоевательные деньги да какому-нибудь сообразительному дельцу со связями!
— Откуда же я его сыщу?
— Да что на тебя так давят эти полтора месяца! — сказал Ковригин. — Попробуй вытерпеть их. Нина Заречная всё готова была вытерпеть!
Они прошли мимо окаменевшего Есенина и теперь проулком с церковью Иоанна Богослова и южным боком бывшего театра Таирова и Коонен выходили к Большой Бронной.
— Полтора месяца… полтора месяца… — бормотал Ковригин, — они пролетят мигом… И ты о них забудешь…
При этом думал, как бы ему самому вытерпеть полтора месяца (кстати, почему именно полтора месяца, а не два или не два с половиной?), вечерний бульварный променад становился ему тошен. "Изведёт она меня своими нетерпениями. Если бы только нетерпениями…" Впрочем, её нетерпение даже обнадеживало. Вдруг она не выдержит, вцепится в какого-то умельца творить чудеса с прохождением документов и увлечёт его неслыханным гонораром… Но и сама при этом
— Сашенька, — сказала Хмелёва, — а нет ли среди твоих приятелей или даже приятельниц, эти-то посмышлёней и в быту толковее будут, какой-нибудь особы, способной чиновника на гвоздик повесить?
"Мысли читает! — вздрогнул Ковригин. — Был бы такой, или была бы такая, сейчас же пересадил бы Хмелёву на их плечи".
— Нет, — сказал Ковригин, — таких особ в моём распоряжении нынче нет. Тем более что возгорелась новая волна борьбы с коррупцией.
— А вот ты говорил (чуть ли не прозвучало: "Хвастал"), — не могла успокоиться Хмелёва. — Мол, есть вокруг тебя отчаянные кавалеры, какие ради красивой женщины… Ведь говорил…
— Говорил… Бахвалился. Цену себе набивал… Можно, конечно, поскрести по сусекам… Сегодня позвоню двоим…
Соврал. Никуда звонить не собирался. И не позвонил. Пусть сама впихивается в столичную жизнь. Интересно будет понаблюдать, какие проворства сумеет она проявить. Придётся терпеть её полтора месяца.
А если и не полтора месяца? А если и долгие годы? Это ведь и повеситься он в конце концов пожелает…
— Хватит кукситься, — сказал Ковригин. — Пообещал позвонить, сейчас и позвоню. И спать. Утро вечера, сама знаешь… Придём домой и сразу спать!
— А как же, Сашенька, брачная ночь? — спросила Хмелёва.
— Какая ещё брачная ночь! — рассердился Ковригин.
— Обыкновенная, — сказала Хмелёва. — То есть должна выйти необыкновенной. Я ведь предупреждала тебя.
В голосе её не было лукавства, присутствия игры, не было блажного каприза, но ощущалось волнение и неуверенность в себе, даже страх перед ближайшими часами её московской жизни, можно было предположить, что Хмелёва всерьёз относится к своим словам или к своему решению.
— Я ещё не привык к твоим шуткам и твоей логике, — сказал Ковригин (подумал: "И хорошо бы не возникла нужда привыкать!"), — но есть обиходная логика. Брачная ночь происходит после заключения брака. Ко всему прочему наш брак фиктивный, и, стало быть, никакой необыкновенной ночи у нас быть не может.
— Ты зануда, Ковригин, — остановилась Хмелёва. Схватила Ковригина за отвороты куртки, притянула к себе, нашла губами его губы. — Мало ли что будет сегодня и мало ли что будет завтра! А я хочу тебя сейчас! Считай, что у тебя, как у моего московского сюзерена, есть право первой ночи.
Ковригин всё ещё стоял на углу Большой Бронной и Богословского переулка. И будто бы что-то соображал в нерешительности и недоумении. Сказал, наконец:
— Но так или иначе фиктивность брака будет отменена. В нарушение наших договорённостей. А я человек слова.
— Я тебе, зануда Ковригин, талдычу о правах сюзерена на первую ночь! — рассмеялась Хмелёва, но, впрочем, не слишком радостно. — А ты цепляешься за свои договоренности и понятия о чести.
— В Москве я твой опекун, — сказал Ковригин, — и взялся быть здесь твоим заступником и охранителем…