Лягушки
Шрифт:
— Ну и ладно, — буркнул Ковригин. — А порядок мы наведём вместе. После ужина. Единственно о чём хочу спросить… Это важно… Для вашего… Для нашего с вами дела… Вы действительно ждёте ребёнка?
— О чём вы говорите, Александр Андреевич! — рассмеялась Хмелёва. — Это же вы придумали! А я поддержала вашу игру.
— Ну да, — пробормотал Ковригин, — Ну да…
— Ребёнок мне сейчас вовсе ни к чему, — сказала Хмелёва. — Но теперь можно и я задам вам вопрос?
— Естественно…
— А ваше объявление о том, что вы женитесь на мне и утром поведёте меня в ЗАГС, тоже игра?
Ковригин заговорил не сразу. Сказал:
— Нынешний случай — весь игра. Для вас, возможно, чрезвычайно серьёзная игра, для меня — подыгрыш, надеюсь, дающий повод для развлечения.
— Нет, не отпала, — сказала Хмелёва.
— Ну и отправимся завтра с заявлением…
— Это вы не ради меня… — печально произнесла Хмелёва.
— Что значит, не ради вас? — удивился Ковригин.
— Это вы из-за неё…
— Из-за кого?
— Из-за сестры своей Антонины… Она вам дорога, но что-то между вами происходит, вот вы и разыграли перед ней номер с обязательностью женитьбы на беременной женщине… А вы ведь ещё час назад и не помышляли о какой-либо женитьбе, то есть о собственной несвободе, да ещё и с хлопотами о прописке чужого человека на своей суверенной территории, вы лишь обещали, возможно без всякой охоты, способствовать моей затее… И вдруг такой поворот… Конечно, эта женщина, дизайнерша, вас раздражала и подзуживала, бестактная, с амбициями, вам неприятная и неизвестно кто при вашей сестре…
— Вы, Лена, наблюдательны, — сказал Ковригин.
— Многие из артистов, на радость режиссёрам и администрации, глупы или глуповаты, — сказала Хмелёва, — но в наблюдательности нам не откажешь.
— И что же вас теперь опечалило?
— То, что вы ввели в заблуждение сестру. То, что вы сами находитесь сейчас в сомнениях, как бы от меня отвязаться, не потеряв при этом лица.
— Ну, это мои дела, — хмуро сказал Ковригин.
— Не только ваши, Александр Андреевич, — покачала головой Хмелёва, — но и мои…
— Вот что, Лена, — сказал Ковригин, — нам надо всё же перейти на "ты". А то получается, что мы дурачили людей, или сами дурачились, а когда они ушли, между нами возникла дистанция холодного расчёта. А во мне, поверьте… а во мне, поверь, нет сейчас холодного расчёта. Сплошная житейская импровизация. И нет корысти. Какие тут могут быть корысти!
— А во мне, Саша, — сказала Хмелёва, — есть и расчёт, и корысть, но нынче они в наших с тобой отношениях на глубоком дне Тускароровой впадины, или какие там ещё есть бездны в Тихом океане, и пусть они там и останутся. Хотя бы сегодня и завтра. Но мне неловко, стыдно даже, подлой я себя готова признать из-за того, что вынуждаю тебя к поступкам мушкетерским. И давай договоримся: я приму только те твои решения, какие будут для тебя искренними и приятными. И уж, конечно, не опасными.
— Первое такое искреннее решение, — сказал Ковригин, — созрело столетие назад. Немедленно отправиться ужинать. А там посмотрим…
— Согласна, Сашенька, — сказала Хмелёва. Чтобы, пусть и на время, придавить в себе мысли о серьёзном, Ковригин взялся обсуждать с Хмелёвой, в какое сытное заведение им стоит пойти. Но прежде был обговорен вечерний наряд прибывшей в мегаполис провинциалки. Узнав о том, что Хмелёва не забыла в Синежтуре платье британской принцессы, Ковригин обрадовался и стал уговаривать Елену Михайловну, Леночку, удивить публику именно этим платьем. Но Хмелева отчего-то нахмурилась, сказала нет, потом добавила: "Это платье может быть опознано". Почувствовав недоумение Ковригина, она объявила, что это платье никак не для ресторана, а вот завтра, в ЗАГС, она, пожалуй, его наденет. Названный прежде ливанский ресторан она не одобрила, а вот предложенный ей духан у Никитских ворот с кавказскими блюдами вызвал её воодушевление. "Раньше там был знаменитый "Эльбрус", — просветил Хмелёву Ковригин. — А рядом театры — Розовского, "Геликон-опера", ГИТИС и Консерватория". Отчего-то думал, что Хмелева сейчас же воскликнет радостно: "Ого!", но она отнеслась к его сведениям холодно, зато поинтересовалась, танцуют ли в кавказском духане или не танцуют. А Ковригин и не помнил, танцуют там или не танцуют, давно не заходил в заведение, обозванное им духаном. Сам же никакого желания приглашать даму, условно говоря, на тур вальса (какие нынче вальсы!) не имел. И потому, что устал. И потому, что будто опасался сейчас прикосновений к женщине, какую обещал завтра отвести в ЗАГС. Даже под руку её на улице не взял. "С чего бы вдруг? — удивлялся себе Ковригин. — Отчего такие странности?". Ну да, сообразил Ковригин, завтра поход-то в ЗАГС будет с заявлением по поводу фиктивного брака, и надо соблюдать эту фиктивность. Однако понимал, что и без этой глупейшей ситуации с фиктивным браком, и в случае совершенно независимого друг от друга их с Хмелёвой существования он заробел бы и маялся бы в несвободе действий. Это его озадачивало. Впрочем, он соображал, к чему всё идёт. А потому и старался не подбирать своему состоянию словесные определения.
Не помнил Ковригин, и были ли в кавказском ресторане какие-либо костюмные ограничения. То есть его прежде всего волновало, не вызовет ли гусарский наряд его спутницы возражений распорядителя пиршеств или хотя бы его ухмылок. Не вызвал. Да и какие могли возникнуть возражения, если ресторан был почти пуст. И вместо усатых горцев официантками и уборщицами суетились здесь широкоскулые уроженки Киргизии. Хорошо хоть метрдотель и, как выяснилось позже, мужчины с кухни были при достоверных усах и вполне живописно воспринимались бы в кепках-аэродромах времен застойного процветания их солнечной страны.
Но полупустой зал, похоже, Хмелёву расстроил. Даже в случае её явной конспирации служительнице Мельпомены требовался аншлаг. Не исключалось, правда, что в Москву она явилась вовсе не служительницей Мельпомены. Сейчас это не имело для Ковригина значения. Он поплыл. И всё же он нашел в себе силы повести разговор с Хмелёвой в строгом или даже суровом стиле. Во всяком случае, в деловом. Елена Михайловна, сказал он в ожидании заказанных блюд, можно было бы, конечно, им отправиться сейчас в какой-нибудь приличный ночной клуб, посидеть и покувыркаться там, перекинуться словами с лаковыми физиономиями, полюбоваться их подтяжками и силиконовыми холмами, это завтра или послезавтра — пожалуйста, а нынче — никаких расслаблений, никаких притопов с прихлопами, у нас здесь только ужин с дороги, а впереди…
— Брачная ночь, — подсказала Хмелёва, вкушая поданное уже сациви.
— Ты так не шути! — возмутился (или испугался) Ковригин. — У нас впереди завтрашний утренний поход!
— Значит, предбрачная ночь! — рассмеялась Хмелёва.
— Ну и шуточки у вас, Елена Михайловна, — пробормотал Ковригин, хотел было возмущение выказать, но лишь укоризненно покачал головой и налил Хмелёвой и себе коньяку.
Выпили. И были доставлены к столу шашлыки на рёбрышках.
— Не обижайся, Сашенька, — сказала Хмелёва. — Я девушка шаловливая и озорная. Но глупая.
Сама же глядела на Ковригина плутовкой.
Впрочем, не только плутовкой. Во вспыхивающих порой глазах Хмелёвой (отвлекалась от утоления голода и жажды) Ковригину мерещилось восхищение им (или хотя бы обожание его), и эти предполагаемые чувства Хмелёвой были ему приятны, лестны, пожалуй, что и необходимы теперь… "Дурак самонадеянный! — бранил себя Ковригин. — Просто в ней звенит эйфория, попала в Москву, одолела какую-то важную для неё промежуточную цель, и любой мужик, оказавший ей вспоможение, был бы для неё хорош, а ты, эгоцентрик, переводишь её воодушевления на себя. Надо успокоиться и соблюдать в отношениях с ней дистанцию разумного расстояния…"