Лягушки
Шрифт:
Анатолий, имя вычислилось из обращения Алины, резко, без слов, но жестами и с применением рук усадил девушку в бежевом платке и Ковригина на заднее сиденье "Нивы", а потом и натянул им на лица полумаски с прорезями для глаз.
При этом Ковригин будто бы и задремал.
Проблески соображения и способность видеть вернулись к нему внутри летательного аппарата, и аппарат этот, несомненно, летел. Не только летел, но и заставлял Ковригина подскакивать и ударяться то плечом, то головой о железную планку, крашенную в зелёную армейскую необходимость. Над железякой этой круглился иллюминатор, и в нём неслись клочья облаков. Рядом с Ковригиным на железной же лавке сидела, закрыв глаза, женщина, лоб её был прикрыт платком, и Ковригин принялся соображать, зачем она здесь (как и он тут зачем) и кто она такая. Ему вдруг почудилось, что это аховая байкерша Алина, и ему стало приятно от того, что рядом с ним приместилась именно Алина. Теперь он подумал, что нутро летательного аппарата способно упрятать в себе футбольный стадион (не "Руслан" ли это?), стояли здесь прикрытые маскхалатами, свойственных случаю размеров, видимо, изделия синежтурских обозостроителей, и летели они в дальние страны, имевшие в своих карманах деньги на оплату серьезных изделий.
— Мы летим? — спросила соседка Ковригина по железной лавке, и Ковригин понял, что никакая это не Алина (да и зачем той изменять своему транспортному средству?), а Леночка Хмелёва.
— Летим, — сказал Ковригин, сразу почувствовав себя опекуном или даже чуть ли не отцом легкомысленной девчонки, — через час, ну, может, попозже будем где-нибудь под Москвой…
А что, если путешественница наша, озарило вдруг Ковригина, вовсе и не Москву заказала местом проживания, а, предположим, Лос-Анджелес? Или, что уж совсем плохо, их перевозчик изделий под маскхалатами и на гусеницах имеет целью не аэродром в Чкаловском, а какой-нибудь грязный городишко в Южном Судане или на острове Калимантан?
Сейчас же, вытянув шею, будто бы поддавшись некоему сигналу, Ковригин увидел в иллюминаторе голого мужика со свирелью у рта, мужик этот тотчас пропал, отчего в голове Ковригина возникли успокоения. Скорее всего, это были игра его фантазии и изменения в комбинациях частиц влаги, мало ли какие видения могут вызывать метаморфозы облаков. Однако Ковригин посчитал, что лучше бы мужик со свирелью сопровождал и дальше их летательный аппарат, вряд ли бы он рассчитывал увязываться за ними, коли бы они отправились в Южный Судан или к сомалийским пиратам. При этом он понимал, что неприятные опасения возникают в нём не из-за беспокойств о собственных делах, а из боязни, что девушка, какой он обещал сохранить, в частности, и невинность, может оказаться в Южном Судане или в Сомали бесправной невольницей.
Дурь какая! Бред какой!
Ему бы теперь думать, как взбудоражить десять намеченных им участников авантюры и как хотя бы одного из них склонить к действиям срочным и с невозможностью к отступлению. Кстати, сообразил Ковригин, сейчас как раз и следует выяснить у совершающей перелёт, какие у неё имеются финансовые ресурсы.
— Лена, — осторожно начал Ковригин, — деликатный вопрос… Он может вас расстроить или обидеть, но обойти его нельзя… Каким бы благородным или всесильным ни рисовало меня, явно заблуждаясь, ваше воображение, мое вспоможение вам в Москве будет иметь свои пределы… Я не волшебник… Я должен подготовить вас к особенностям московской жизни…
— Вы про деньги, что ли? — сказала Хмелёва. — Они у меня есть. Какие нужны, такие и будут. Извините, что забыла сказать вам об этом. И не беспокойтесь…
Совсем недавно в сериале Ковригин услышал реплику одного из национальных ментов: "Вы сидите. А то упадёте…"
Ковригин сидел на холодной железяке и не упал.
Сунул руку в карман куртки и вытащил бумажный кулёк с семечками. Сейчас бы и погрызть их и успокоиться, но не сплёвывать же при этом шелуху на пол воздушного корабля ("В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…" — внезапно и неизвестно зачем запел в нём Шаляпин), и уж тем более не сбрасывать мокрые лушпеюшки в ладонь.
И бумажный кулёк был отправлен на вылежку в карман.
А спутница Ковригина сползла с лавки на пол и у ног его застыла.
Ковригин сразу же вспомнил вечернее путешествие во дворец Журино и притихшую девчонку в проходе автобуса. Ему показалось, что он услышал девичьи всхлипы, и, нарушая свои установления, опустил руку и ощутил влагу на щеке Хмелёвой, хотел тут же отдёрнуть бестактную руку, посчитав, что Хмелёвой в её поднебесном одиночестве будет неприятно его прикосновение, но Хмелёва сама поднесла свою руку к его руке и будто бы прижалась к ней в благодарности и в надежде на утешение. Ковригин сидел растроганный, кем он был теперь — впрямь ли опекуном неприспособленной к жизни сироты или же покровителем женщины с нескладной судьбой, взявшим на себя обязанности обеспечивать её благополучие, не имело значения.
Так они и просидели час или более того, лишь иногда холод железа заставлял их менять позы. Ко всему прочему жесткости и неудобства военной машины потихоньку успокаивали растроганность или даже возвышенность чувств Ковригина и возвращали его к соображениям рутинно-будничным.
Кому же первому звонить по прибытии в Богословский переулок, в брошенную, кстати сказать, в безобразном беспорядке квартиру? Впрочем, холостяцкий беспорядок и должен быть безобразным, хотя (или и от того), по возможности, и живописным. Ночевать же в этом беспорядке вынуждена была бы приезжая из Синежтура. Или она — из всякого рода соображений — потребует определить её в гостиницу? Скоро и узнаем… Звонить же сразу вернее было всё-таки холостякам, владеющим приватизированной площадью, из списка Ковригина, разделённым им теперь по двум признаком — романтическим воздыхателям с грёзами или же мужикам, тоже порядочным, но обременённым практическим знанием и обузами краткосрочных долгов.
Тихомиров, постановил Ковригин, игрок на Бегах. Волобуев, у того и квартира о пяти комнатах на Беговой улице. И у обоих критические, чуть ли не криминальные долги. Ну и ещё трое, кому можно было бы позвонить сегодня же, хоть бы и ночью, возникли в поднебесных соображениях Ковригина.
Но до Богословского переулка Ковригин со спутницей сумели добраться к восьми часам вечера. Снова Хмелёва стала китаянкой. Преображение её произошло в пристанционном сортире, со всеми его особенностями, запахами и неотмытостями, платформы Загорянка Ярославской железной дороги. Уже в вагоне электрички обстоятельства приземления самолёта и благополучного удаления их двоих из запретной зоны вспоминались Ковригиным смутно, покрылись мраком, как поговаривали в довоенных фильмах. Поначалу Ковригина интересовало, почему они с Хмелёвой оказались именно на платформе Загорянка, но потом этот интерес утих. А вот возвращение Хмелёвой в образ китаянки Ковригина занимало. Но сама она помалкивала, и Ковригин просить её о каких-либо разъяснениях не стал. Дистанция, дистанция, убеждал себя Ковригин, и нечего вмазываться в подробности её предприятия или приключения. Он с боку припёка…
Удивительно, но за окном электрички не бежал и не летел голый мужик со свирелью. Неужели отстал? Или заблудился в облаках?
31
А в метро уже на подъезде к "Пушкинской" Ковригин взволновался. Не то что бы взволновался, а, скажем, обеспокоился. Ему захотелось, чтобы Хмелёва сама попросила определить её в гостиницу.
Но она не просила.
"Ну, ладно, — думал Ковригин, — предъявлю ей дома беспорядок, скажу, что мыши уже бегают, а может, и крысы с ними, открою пустой холодильник, небось и попросится в гостиницу".
На кой ему была пусть и симпатичная, но все же жиличка.
Судя по тяжести чемодана, жизнь в Москве она предполагала вести основательную. "Этак она развесит у меня свои тряпки, может, и белье на стульях разбросает!" — сокрушался Ковригин и материл себя за легкомысленность.
А Хмелёва по дороге с Ярославского вокзала на Бронную слободу в Богословский переулок ни слова не произнесла.
И виды Третьего Рима её как будто бы никак не трогали.
Ковригина же отсутствие на площади трёх вокзалов каменной бабы, к его удивлению, расстроило. До того, стало быть, он привык к Среднему Синежтуру. Словно бы годы прожил в нём. Но тут-то на Каланчевке потребовались бы три каменные бабы. А откуда их взять? Хотя, конечно, рукавишниковых развелось множество.