Лягушки

Орлов Владимир Викторович

— Ну, что же… — Ковригин вздохнул. — Повременим с советами… Извини, я закурю… У тебя-то как с делами? Спрашиваю не из вежливости, а по интересу…

— Кризис он и для меня кризис, — сказал Алексей. — Новых заказов на виллы и коттеджи нет. Начатые бы достроить… Наше архитектурно-дизайнерское бюро пробавляется поделками. Правда, сейчас получили неожиданный контракт: придать новые эстетические формы, пусть и самые авангардные, некоему летающему объекту…

— Дирижаблю! — вырвалось из Ковригина.

— Почему дирижаблю? — удивился Прохоров. — Откуда ты слышал про дирижабли?

А в голосе Прохорова ощутимым был испуг.

— Блажь это моя! — воскликнул Ковригин. — Ничего я не слышал про какие-то летающие объекты, требующие авангардных форм! Сам не понимаю, с чего бы втемяшились мне в башку эти дирижабли?

— Во всяком случае я тебе ни про какие дирижабли не говорил, — нервно произнёс Прохоров. — И ни про какой наш новый контракт ты от меня ничего не слышал.

— Истинно так! — подтвердил Ковригин. И, чтобы вычеркнуть из общения тему дирижаблей, спросил: — Алексей, а ты с новой подругой Антонины, некоей Ириной, вроде бы дизайнершей, знаком?

Прохоров ответил не сразу, будто бы откапывая в памяти смысловую песчинку:

— Знаком.

В Ковригине сейчас же возникла потребность объяснить Прохорову нервность (или детскость) раздора с Антониной его неприятием наглой, высокомерной бабищи, готовой всех порвать. Но вышло бы, что он нажалуется на женщину, возможно, им непонятую, а себя, обиженного, постарается оправдать.

— Да, знаком, — сказал Прохоров. — Мало того, она работает в нашем бюро и под моим началом.

— И по контракту в том самом неожиданном проекте? — не удержался Ковригин.

— Я этого не говорил, — мрачно сказал Прохоров. — И про контракт, повторюсь, ты от меня не слышал.

— Не слышал. А про дирижабли я слышал от других людей, — раззадорился вдруг Ковригин. — Меня склоняют к промышленному шпионажу в пользу султаната Бруней. Большие, между прочим, деньги. И вилла на берегу океана.

Прохоров молчал, видимо, переваривал слова Ковригина.

— Ладно, ко мне пришли, — сказал Ковригин. — Передай приветы всем, кроме твоей сотрудницы, скаковой кобылицы Ирины. А сыновьям скажи, что дядя их не опозорит.

И повесил трубку.

Никто к нему, слава Богу, не пришел.

"Что я так взъелся на эту подругу Ирину? — подосадовал на себя Ковригин. — Приревновал, что ли, её из-за возложенной на плечи сестрицы руки и её слов "дарлинг Тони"? Это мелко. Нашёлся собственник!" Или тощая дылда с загорелыми ногами вызвала в нём естественные желания, а он посчитал их греховными? Нет, "греховными" здесь не подходило. Совсем ему нынче ненужными или даже досадными, но от которых он так и не освободился?.. Всякое могло быть. Но не время сейчас было разматывать клубок собственных ощущений, вызванных единственным разговором с новой для него женщиной… Впрочем, не слишком ли много оценок или разборов случившегося с ним он откладывал на потом в надежде на то, что новейшие обстоятельства одарят его подсказками и дадут направление его поступкам?

И нынче он сознавал, что его более всего сейчас увлекает потешный текст с историей дирижаблестроения. То есть, и текста пока никакого не было, а происходило варево мыслей, фантазий и образов в голове и, казалось бы, во всей натуре Ковригина, оно и гнало его к письменному столу, тетрадям и компьютеру. Нетерпение поджигало его.

"На дачу! — постановил Ковригин. — Надо ехать на дачу!"

Тем более что и автомобиль поджидал его под окном. Только что не ржал призывно и, сытый, не бил копытом по асфальту.

"Сборы были недолги…" — напевал Ковригин бодрячески-конармейское, упрятывая в пакеты провизию, а в рюкзак — бумаги и книги. Сборы и вышли бы недолгими, если бы не телефонные звонки. Порой, среди прочих, звонили люди, с какими он и не общался лет по пять. С чего бы он понадобился им сегодня? И слова они произносили пустяковые, необходимости в них у Ковригина не было никакой. Впрочем, выяснилось, что два-три звонка не оказались бы для него лишними. Из-за них-то он останавливал себя чуть ли не в дверях и возвращался к столу с телефоном. Номер его синежтурского мобильника был этим двум-трём желанным и предполагаемым собеседникам неизвестен.

Один из звонков вышел для Ковригина неожиданным.

— Караваев, — услышал он, — фу ты! Ковригин! Извини… Что ко мне привязался этот Караваев! Я даже толком вспомнить не могу, какой и кем он был!

— Он был влюблённым в вас, — сказал Ковригин, — и посвящал вам сонеты…

— Ковригин, ты меня за старуху, что ли, держишь, а себя — за юнца?! — возмутилась Свиридова, но возмущение её было игровым. — Мы с тобой ровесники. Ты для меня по-прежнему Саша, Сашенька, а я для тебя должна остаться Наташей или, как тебе нравилось раньше, Натали… Впрочем, я тебе не навязываюсь и на особые отношения не претендую…

Последние слова были произнесены всерьёз.

— Извини, Наташ, — сказал Ковригин. — Просто я отвык от тебя…

— Привыкай. На спектакли мои сходи. Сейчас мне снова тащиться в Париж, но ненадолго, когда вернусь, займусь тобой… Не падай в обморок, не съем, ты мне нужен живой… И способный писать пьесы… Посчитай, что нынешний мой звонок — деловой. Марину играть я уже не буду, а вот про царевну Софью ты мне напиши. Так. За мной машина пришла… Отнеси Дувакину свою "Маринкину башню". Возможно, тебе не понравился мой напор, но обещаю тормошить тебя и дальше. Тебя полезно тормошить! И не вздумай писать про Софью для своей Древесновой. Она… Ну, ладно… Всё! Привет! И жди меня!

Вот тебе раз! Хоть стой, хоть падай! Однако Ковригин не упал и не остался стоять, а присел.

Ну, Натали!

Какое благо, думал он, удача какая, что Натали не стала дожидаться его ответных слов, а укатила в Париж. Он ведь, именно протестом её напору, чуть было не заявил, что к драматургической форме не расположен, в ней он — неумеха, и если вышло у него однажды сочинение приемлемое для театра, так это потому, что он был очумело-влюблённым юнцом и его одарили неожиданным для него свечением.