Лягушки
Шрифт:
Песнопения четвертого и шестого акынов показались Свиридовой странными. А в публике они вызвали оживление. Песнопения были выслушаны с аплодисментами. А ясновидящая Алиса встала, поправила шаль на груди и заявила:
— Он идёт к Джаркенту.
Вторая ясновидящая опять с удивлением посмотрела на Алису и молча распустила черную косу. Возможно, это был жест несогласия или даже протеста, но роспуск косы на общее мнение не повлиял. Шёпотом или звонким звуком теперь раздавалось в зале: "К Джаркенту! Конечно, к Джаркенту!" Роза Екимбаева переводила Свиридовой слова песнопений в некоей растерянности. В словах этих не было упоминаний ни о пропавшем Ковригине, ни о пути Абая, не было и каких-либо подсказок о неизвестном Свиридовой Джаркенте, и лишь мимоходом воспевался одинокий верблюд старика Абсалямова. Зато речь в них шла о природных явлениях последних дней в районе Аягуза, как будто бы пустяковых. Однако публика сразу же уловила в них важнейшие смыслы. "Эти Джамбулы, — сказала Екимбаева, словно бы извиняясь перед Свиридовой, — поют о своём, а толковать их берутся кто как хочет… Прежде отряжались целые бригады переводчиков и толкователей…" — "Что это за Джаркент?" — спросила Свиридова. "Городок
— Ну, если всё так… — задумалась Свиридова.
— Всё именно так, замечательная Наталья Борисовна! — воскликнула Екимбаева.
— Ну, если всё так, — уже решительно сказала Свиридова, — надо мне поскорее добывать какой-нибудь вездеход и отправляться вдогонку за Ковригиным. Просветление просветлением, а условия контракта торопят.
— С вездеходом проблем не будет, — сказала Екимбаева. — И надо подобрать толкового проводника.
Сбор можно было признать завершённым, и Свиридова поблагодарила всех, принявших в нём участие. Особенно акынов с их замечательными музыкально-поэтическими импровизациями. Акыны четвёртой и шестой бороды, выслушав Свиридову, стояли гордые и будто бы победившие в сегодняшнем айтысе.
В редакции Свиридову ждали новости. Сетями газетчиков был отловлен и доставлен в редакцию свидетель продвижения на юго-запад сухими тропами Ковригина. Про Ковригина свидетель ничего не слыхал, а встреченного путешественника называл Дервишем. Сам свидетель, дунганин из предгорного кишлака, свежий хозяин чайханы, тоже путешествовал, имея под собой разумного осла, посетил родственников с намерением узнать семейные секреты приготовления лагмана и корейской моркови, по дороге домой уже добрался до Сарканда, это между Джаркентом и Аягузом.
Там и был отловлен. Дервиш, как и живность вблизи него, заинтересовали начинающего ресторатора, и он, свернув с ними, провёл в компании с Дервишем час, а то и два, при этом осёл по кличке Блистательный из-за лишних километров скандала не учинил. Дервиш был будто немой, шёл утонувший в своих мыслях, а во время привалов быстро доставал две тетради, открывал их и тыкал в бумагу пальцами, то ли угадывались ему в белизне строк невидимые другим тексты, то ли сам он желал оставить в тетрадях собственные слова или знаки, но не имел для этого ни карандаша, ни ручки. Ресторатор, облагодетельствованный секретами лапши для лагмана, готов был снабдить Дервиша ручкой, но в ней успела засохнуть паста. Дервишем же путешественника назвал его спутник, или, может, администратор (именно он распоряжался виноградным напитком и провизией), козлоногий мохнатый мужик, или просто козёл с лицом мужика европейской наружности. Этот всё же позволял себе разговаривать, и от него свидетель узнал, что идут они с Дервишем в Джаркент за грецкими орехами.
Через час ресторатор-чайханщик, усердием силы воли, всё же смог удрать (вырваться) из процессии Дервиша и его администратора и заставить себя и осла Блистательного повернуть в сторону Аягуза. Он испугался. Почувствовал, что движение в Джаркент за грецкими орехами втягивает его в свою энергетическую трубу (или воронку?) и что осел его не скандалит не по причине благоразумия, а потому, что ему тащиться вслед за козлоногим мужиком в радость. Особенно, когда звучала небесная музыка. Чайханщик был меломан, уважал Кобзона и Земфиру, а музыка с небес напоминала ему аранжировки Джеймса Ласта. Иначе откуда появились бы здесь кондоры и, заслушавшись, никуда не пролетели, а принялись дурачиться и кувыркаться? Никакой оркестр Ласта на редких облаках не сидел, а звуки издавала на земле свирель козлоногого, но, возможно, взлетая вверх, в колебаниях воздуха, голос свирели приобретал громкость и оркестровое звучание. Эта-то свирель, по мнению чайханщика, казалась особенно сладостной, а потому и опасной. С мнением его был, похоже, согласен и разумный осёл. Именно свирель и её звуки, рассудил чайханщик, и устраивала сдвиги ветров, и приманивала к себе живность степи. И мелких грызунов — тушканчиков, байбаков, полевок, пеструшек, и всяческих жужжащих и ползающих — проснувшегося вдруг комарья, червей, жуков, улиток, среди них — крупных, прежде чайханщиком не виданных, и ящериц, и змеек, и влажнобоких лягушек. Но это всё мелкота. А семенили за козлоногим мужиком и особи повнушительнее — зайцы, сайгаки, лисы, порой рыскали волки, вроде бы пока сытые, однажды чайханщику померещился снежный барс, говорят, сородичи его ещё водились не так далеко отсюда, в горах Тянь-Шаня, и чайханщику стало страшно. А что говорить о птицах?
Каких только птиц не подняла на крыло и не поманила за собой свирель козлоногого! И не слишком любящих полёты кёкликов — горных куропаток, и чёрных жаворонков, и здешних синих птиц ("Ещё и синих птиц! — возмутилась Свиридова. — Ни в каких вереницах за синими птицами Ковригин не потащится! Искать в тетрадях потаённые смыслы — это он может, но чтобы ползти в веренице!..") Степь, по представлениям чайханщика, любителя и знатока её (так выходило), в местах продвижения козлоногого и его орды как бы дыбилась, словно гигантский крот вздымал могучей спиной пласты земли и всяческую живность над собой. "Или не крот, а подземный Геракл", — предположила Свиридова. Причём движение орды козлоногого, пусть порой и нервное, проходило мирно. Никакая тварь никого не обижала, напротив, все будто бы уважали друг друга, не капризничали, не буянили, не раздражались из-за проявлений особенностей чужих натур, скажем, из-за возмутительно-противного писка прибалхашского комарья. Но это когда играла свирель. А как только она замолкала, хотя бы и ненадолго (козлоногий дважды устраивал привалы и задрёмывал на десять минут, пробовал играть на свирели Дервиш, но не мог и снова принимался водить пальцами по белым страницам). Так вот, как только утихала свирель и обрывалась небесная музыка, все, пожелавшие пойти в Джаркент за грецкими орехами, вспоминали, кто они и кто рядом с ними, и уж тут к особям посущественнее других приходило ощущение голода и желание сейчас же перекусить. И перекусывали. Волки, хотя и не выглядели отощавшими, да и прежние привалы случались не так давно, бросались на зазевавшегося сайгака и рвали живое ещё мясо. Огненный корсак, только что грациозный в движениях, суетился, отлавливая зайца. Камышовые коты, проявляя чувство высокомерия или даже брезгливости ко всякого рода вонючим мышам и тушканчикам, с охотой были готовы откушать горных куропаток. Лягушки, до того смиренные или даже безропотные в дороге к грецким орехам, осёдлывали невиданных пока в степи улиток и вытягивали из хитиновых доспехов их желеобразные тела. И понятно, в выгоревше-примятой траве и над ней начиналась суета насекомых с их интригами и злорадствами. Но вставал козлоногий, протирал лапой (или всё же рукой?) веки, подносил к губам свирель, и движение чаящих неизвестно чего или хотя бы страны Беловодии (когда-то страну Беловодию старались отыскать на Алтае в верховьях Иртыша) возобновлялось. И это снова было путешествие благонамеренных, беспорочных, но и чем-то напуганных тварей.
Во время привала чайханщик и его осёл и решили сбежать. Они увидели, а главное, поняли, что их надумал сожрать записанный в Красную книгу зелёными чернилами, обладающий неприкосновенностью, а потому и наглый снежный барс. Ужас ошпарил чайханщика. Ужас панический. И осёл начал дёргать его за штаны. А чайханщик знал смысл этого жеста животного. И барс-то обнаружил себя лишь на мгновение. Но и по хитроумным и нетерпеливым повадкам хищника был ясен его голодный умысел. Третьего привала нечего было и ждать. Чайханщик подошёл к Дервишу, отпившему из баклаги козлоногого, поделиться удивлением и страхами, но тот не произнёс ни слова. Его будто ничто не интересовало. Ни в орде козлоногого, ни в самом себе, ни в мироздании. Но о чём-то он всё же думал. В тетради заглядывал. И тогда чайханщик понял, что барс, не обнаружив в шествии хотя бы осла Блистательного, намеченного на обед, именно этого малохольного Дервиша и сожрёт. Может, уже и сожрал.
Может, и где-нибудь здесь, неподалёку. Там наверняка шлялись незамеченными и другие редкие барсы.
Со времени побега чайханщика из орды, а осел несся под ним со скоростью истребителя пятого поколения, прошло часа четыре, и, конечно, обеденный привал должен был уже произойти.
Понятно, какие энергетические возбуждения вызвали в Натали Свиридовой новости от чайханщика. Она сама готова была сожрать озверевшего снежного барса. В Аягузе всё завертелось, закрутилось и изошло пузырями. Кстати (именно кстати!) вспомнили, что среди прочего Наталья Борисовна Свиридова (после каких-то дней Москвы в Астане) имеет звание народной артистки Казахстана. Вертолёта, правда, не добыли, но обеспечили её экспедицию двумя вездеходами. В одном из них разместили и акына четвёртой бороды с поручением слушать и запоминать предсказанную им музыку в небесах. По просьбе Свиридовой был придан экспедиции охотник на крупных хищников и два зверолова с сетями.
Прикатили в Сарканд. Далее продвигались на юго-запад, по рисунку, со стрелками, чайханщика. Сам чайханщик, до недавних пор — учитель астрономии, возвращаться к козлоногому со свирелью отказался. Пока не освою рецепт лагмана, заявил он, даже и под ружьём не поеду. И осёл не советовал.
Добрались до стоянки кочевников, возле которой, по словам чайханщика, и затевал кровавые преступления снежный тянь-шаньский барс. Валялись тут кости, рога, мелкие и большие, перья разных расцветок и форм, будто бы вылизанные, а иные и превращенные в крошенную скорлупу хитиновые панцири крупных улиток ("виноградных…" — определила Свиридова). Рассматривать необглоданные кости Свиридова не стала, её и так чуть было не вырвало. А в небеса словно бы упирался световой столп, медленно сдвигавшийся к юго-западу, в высях его то и дело возникали сполохи, оранжевые, фиолетовые, даже зеленоватые. И музыка звучала, то неспокойная, оркестровая, то тихая, именно пели свирель и флейта, то доносились до Свиридовой тоска и тревога любимого ею дудука. Надо было спешить, но Свиридова повелела спутникам, даже и акыну с домброй, за исключением, понятно, водителей, хотя бы до следующего привала пройтись пешком. Ведь Ковригин путешествовал здесь пешком, и надо было ощутить тяготы его похода. Блажь, конечно, но пошли. И вездеходы поплелись, потянулись за приезжей дамой.
Из живых существ встретился экспедиции лишь серый камышовый кот. Назвался Тимофеем. Шёл он неизвестно куда, но явно не вдогонку козлоногому. На людей и автомобили взглянул высокомерно и дерзко, только что не сплюнул. На вопросы не ответил и поискам не помог. Пожалуй, и музыка с небес его не трогала. Пройдя метров двадцать, кот на жёлтом бугорке принял бойцовскую позу в ожидании, не станут ли его отлавливать, потом успокоился, встал, потянулся, пометил степь, задрал и распушил хвост и пошел дальше дорогой своего совершенного выбора.