Лягушки
Шрифт:
— Вы, Иван Артамонович, говорун, — сказала Свиридова. — Не хуже горьковского Луки. Однако Александр Андреевич сидит рядом и никакого одобрения ни вашим словам, ни моим недавним проявлениям чувств не выказывает…
Ковригин действительно сидел неподалёку за столом, имея перед собою тетради в клеточку, взглянул на Свиридову и тут же жестами глухонемого попросил Поскотина снабдить его каким-нибудь способным выводить слова предметом.
Позвонил Дувакин. Спросил, есть рядом с владением Поскотина ровная площадка размером хотя бы с футбольное поле.
— Именно футбольное поле метрах в ста к востоку и есть, — сообщил Поскотин.
— Хорошо! — заспешил Дувакин. — Ожидайте вывоз Ковригина ночью в двенадцать. Костров жечь не надо.
Свиридова хотела было поинтересоваться, отчего вывоз Ковригина назначен (и кем?) именно на двенадцать часов и именно ночи, но указание не жечь костры утянуло её соображения к фильмам о войне, где наши партизаны (или фрицы-диверсанты) кострами высвечивали место посадки секретного самолёта. Значит, подумала Свиридова, вывозить Ковригина решили секретным самолётом (или вертолётом?). С чего бы это? Неужели Ковригин важен для государства так же, как он важен для неё, Натали Свиридовой? Сейчас же в ней снова ожила досада на саму себя. Никогда она не проявляла себя женщиной навязчивой. А тут… Не спросив на то его согласия… Все их с Ковригиным отношения казались ей сейчас банальностью или даже глупостью. Хватит. Если прилетит за Ковригиным самолёт, решила Свиридова, она в него по трапу взбираться не станет. Тихо постоит в сторонке, и всё.
Доберётся до Москвы автобусами и пассажирским поездом времен Чингисхана.
Пусть бранят её сейчас в Москве самыми окаянными словами, пусть ногами топочут при упоминании о сорванных ею контрактах и гастролях, пусть выписывают штрафы и разоряют её до копейки, ей на всё наплевать. Ковригин найден, приведён в чувство, цел и если немного не в себе, московские эскулапы его подлечат.
Хуже всего то, что она ему чужая. Сидит над сохраненными в степи тетрадями и что-то строчит в них. А её для него нет.
— Сашенька, — подошла к Ковригину Свиридова. — К двенадцати часам ночи надо будет быть в сборе.
— Зачем? — на Свиридову не взглянув, спросил Ковригин.
— Дувакин просил. Возможно, за тобой прилетят…
— Воздушный корабль, — кивнул Ковригин. — В двенадцать часов по ночам из гроба встаёт император. Или полководец. Полководец и император.
— Какой воздушный корабль? — удивилась Свиридова. Принялась вспоминать нечто ей прежде известное.
— Мотоцикл, то ли японский, то ли американский, пристрекочет на нём девушка Алина и вывезет нас из Аягуза…
— Мы не в Аягузе, — сказала Свиридова.
А Ковригин уже выводил слова на бумаге, меняя тетради, причём делал это быстро и с жадностью, будто бы оголодал без буковок, а текст обдумал и пережил и теперь не мог удерживать его внутри одного лишь себя.
Из бабьего любопытства Свиридова подошла к столу Ковригина в надежде уловить, о чём ведёт записи человек, увлечённый свирелью козлоногого мужика. Но Ковригин тут же закрыл тетради. И даже заслонил слова, выведенные им на обложках тетрадей.
От чужих глаз.
Чужие глаза. Чужая.
"…прибудет ночью на мотоцикле девушка Алина…" — бормотал Ковригин.
Вернулся в дом хозяин Илья Артамонович, доложил:
— Поле чистое, ровное. Если могут помешать ворота с сетками, их уберём. Света в соседних домах в двенадцать часов просили не зажигать. И на чём же таком таинственном Александра Андреевича будут вывозить?
— Александр Андреевич, — сказала Свиридова, — считает, что на мотоцикле…
— Эко его путешествие-то разморило, — расстроенно прошептал Поскотин. — И баня, выходит, не помогла…
— Возможно, дело не в бане, — сказала Свиридова, — а во мне…
Ковригин снова писал, отказывался от еды и, скорее всего, не соображал, кто с ним и о чём разговаривает. "Так он, — встревожилась Свиридова, — отсюда никуда не двинется, пока не испишет обе тетради". И тут же сказала себе: "Тебе-то что!"
Однако в одиннадцать часов Ковригин сам напомнил Свиридовой и Поскотину о том, что ему надо быть в сборе и для возвращения в Москву иметь приличный вид. Вчера, перед баней, Свиридова коротко постригла Дервиша и с помощью Ивана Артамоновича убрала с его подбородка и щек походную щетину. Но сейчас, подойдя к зеркалу, Ковригин выразил неудовольствие отросшими за день волосками. "Где моя бритва?" — спросил он. По предположению Свиридовой, все его вещи остались в Синежтуре, она же не имела прав и полномочий забрать эти вещи, кто она ему, никто, чужая… "Ну да, — кивнул Ковригин, — так всё и было…" На последние слова Свиридовой Ковригин не обратил внимания. Или признал их правоту.
В дорогу к футбольному полю и к средству вывоза Ковригин отправился в ношеных, но опрятных одеждах Ивана Артамоновича. Выглядел в них (он был выше Поскотина) странно, а для кого и смешно. Багажом были у него лишь две известные нам тетради, он нёс их, прижав к груди, то и дело взглядывал на них, не потерял ли?
Иногда он бормотал: "… Мотоцикл… девушка Алина… секретное оружие…" "Алина, пусть будет Алина, — думала Свиридова. — Это уже не моя жизнь…" Но вспоминала: Ковригин рассказывал ей о каком-то мотоцикле и девушке Алине…
Мобильный Свиридовой уловил дальний сигнал, и женским голосом было указано ничего не пугаться, ничему не удивляться, а постоять у футбольного поля ещё пять минут, до двенадцати.
Небо было чёрное, с россыпями звёзд, но будто ледяное, и Свиридова отругала себя за то, что забыла набросить на плечи Ковригина предложенный Поскотиным ватник. Ковригин, наверное, сейчас дрожал. "Как бы не простудился, бедолага…" — растроганно думала Свиридова. Ей померещился приближающийся к ним рев мотоцикла. Но ожидаемый мотоцикл к футбольному полю так и не приблизился. Зато прямо над ними возник огонёк. Быстро он превратился в подобие мелкого мотылька ("Вот, наверное, почему костры просили не жечь, а свет в домах выключить"). Но тут мотылёк погас, исчез или просто стал невидим, а через пять минут на футбольное поле бесшумно опустилось и встало на лапы чудовище, похожее на большую продолговатую лепёшку. Внизу его вспыхнул свет, неожиданностью своей напугавший Свиридову и Поскотина.
И ведь было произнесено женщиной: "Не пугаться. И ничему не удивляться".
А Ковригин воскликнул, то ли всё же удивлённо, то ли испытывая воодушевление:
— Воздушный корабль!
В подбрюшье воздушного корабля увиделось теперь однопалубное помещение со столами и диванами, вызывающее мысли о холле чего-то или о ресторанном зале. Дверь в ресторан приоткрылась и выпустила на землю короткий трап о семи ступенях.
— Милостиво просим заходить на корабль. Отлёт произойдёт через две минуты, — объявил радиоголос.