Лягушки
Шрифт:
— А ты знаешь, символом чего признавалась замковая башня, в особенности если в ней имелся проезд во двор?
— Что-то, Пантюхов, прежде образованность твоя совсем не давала о себе знать.
— Это оттого, что вы — недалёкие и высокомерные существа и добродетели в иных людях разглядеть не умеете, — глаза Пантюхова стали хитрющими. Впрочем, он вызывал сейчас у Ковригина мысли и о Собакевиче. А Пантюхов продолжил: — Где-то в южной Франции или в Баварии, скорее в Баварии, после пивного праздника, а потому и помню всё в светло-коричневых тонах, завезли нас, гастролёров, в какой-то замок на горе и там приобщили к знанию. Так вот, по средневековой символике замок с башней, тем более укреплённый, отождествлялся с телом женщины, которую любовник должен уметь взять приступом. А проем для ворот башни соответственно с…
Тут просветитель будто бы застеснялся публичного неприличия и стал шептать Свиридовой на ушко.
— Чего? Чего? — поморщилась Свиридова.
— А того самого! — глухость к наукам Свиридовой вызвала раздражение Пантюхова. — С женским половым органом. Или тебе его как-нибудь по-иному назвать? Я могу. Успокойся. Та женщина-замок, ещё и гарнизоном охраняемая, предполагалась чистой и девственной. Так что, без всяких пошлостей. И зря ты мне грозишь рвом. Ров, кстати, наполненный водой, мог намекать о фригидности прекрасной дамы. Хотя Даная, запертая в золотой башне со рвом, понесла от Юпитера. Но Юпитер был тот ещё умелец!
— Пантюхов, пошёл бы ты!.. Отсядь от нас за другой стол! И подальше!
— Как же! Сейчас! — Пантюхов локтями раздвинул посуду с яствами и утвердил себя за столом пожизненно. — Не одни вы, Наталья Борисовна, украшаете собой академическую сцену. А наш театр ещё и Императорский!
— Я-то полагал, — произнёс Ковригин, желая вызвать эстетические примирения деятелей искусства, — что башни издревле символизируют общение человека с божеством и космосом и его стремление к бесконечности.
— Это те, которые без проёмов внизу, — заявил Пантюхов. — Это те, которые с шатром или хотя бы с колпаком наверху. Эти — да! Эти точно стремятся и общаются. В них мужское начало и завершение. Мне как раз ночлег обещан в Западной башне с колпаком. А вам-то, Караваев, ну ладно, Ковригин, Ковригин, Наташка, уста расчудесные заклей, небось, койку с альковом предложат рядом с бабами. Вы сегодня отличник. Только что вы к нашему столу прибились? Вас ждут за другими столами.
— Ба! Пантюгрюэль! Ты здесь!
— Я здесь! — обрадовал Пантюхов подошедшего к столу коллегу по чёсу Сутырина. — Я повсюду! Я — стихия воды! Я — Океан!
— Сутырин! Пётр Николаевич! — Свиридова руки свои в браслетах с камнями прижала к груди. — Умоляю, уведи отсюда этого скабрезу и сексопатолога. В твоё отсутствие он решил поменять амплуа, вообразил себя трагиком и первым любовником.
— Комику рядиться в трагики, — значительно произнёс Сутырин, — нехорошо. Негоже!
Пантюхов оглядел Сутырина. Заметил:
— Трагик, а ты сейчас будто мокрый кур.
— Плавал. Пребывал в твоей стихии. Она пока тёплая.
— Ты же не умеешь плавать! — удивился Пантюхов. — А впрочем, зачем тебе уметь-то? И где же ты сподобился вымокнуть?
— Ближе к реке. В бассейне под Тритоном. Взяли с Головачёвым банку шпрот, вилки и бутыль "Флагмана". Шпроты и бутыль на мраморном бордюре. Мы — к ним из воды. Чокались с Тритоном. Будто в Сандунах. Будто с корифеями.
— Головачёв здесь.
— Где?
— Вон там! Только что спал. Голову надменно вскинув. Профиль, любимый народом, устремив к нервюрам сводов.
— Мало ли где он спал, — сказал Сутырин. — Делов-то! А сейчас он под Тритоном угощает золотых рыбок.
— Негодяй! А прикидывался спящим! — воскликнул Пантюхов. — Пошли. Набирай шпрот и бутыли! И пошли!
— Трагику негоже носить поклажу, — печально произнес Сутырин. — Это удел комиков.
— Ладно! Ладно! — заспешил Пантюхов. — А ты, Караваев, не пиши ей больше сонетов. Не тревожь мой стыдливый уд! Это я в продолжение разговора с Натальей Борисовной о замках и башнях. Кстати, Натали, если без нас будут раздавать Аленькие цветки, получи и наши.
— Вот шалопаи! — рассмеялась Свиридова.
— Все гастроли так колобродили? — спросил Ковригин.
— В дни спектаклей, а их по два в день, были как примерные школьники. Очкарики. Но вот чёс закончился, и удачно, расслабились…
— Понятно, — сказал Ковригин на всякий случай, о чём говорить со Свиридовой далее, он не знал, да и следовало сейчас же перейти в желаемое место Рыцарского зала, откуда на него то и дело искательно взглядывали.
— Расскажи, Сашенька, — вишнёвые глаза Натали стали влекущими глазами женщины, умилённой встречей с давним другом, обожаемым некогда, но и виноватым перед нею (впрочем, вину эту она готова была теперь же ему простить), — расскажи, как ты жил без меня…
"Вот тебе раз! — удивился Ковригин. — А вдруг на неё снизошло некое искреннее чувство? Или хотя бы желание? Не хватало ещё…"
— Интересно жил, — сказал Ковригин. — И так, и эдак. Но интересно…
— А по мне не скучал? Небось и не вспоминал обо мне?
— Отчего же не вспоминал? — обрадовался Ковригин. — Совсем недавно вспоминал, с племянницей твоей именно о тебе вёл беседу…
— С какой такой племянницей? — озаботилась Свиридова.
— Фамилию не знаю, а звалась она Ириной. Или Ирэной. Дизайнерша вроде бы…
Свиридовой будто бы было предложено упражнение с иксами и игреками из задачника для шестого класса, напряжение мыслей исказило её ухоженный лоб, но тут Свиридовой полегчало.
— Ирка, что ли? — воскликнула она. — Если она мне и племянница, то на каком-нибудь барбарисовом киселе! Она и на тебя успела выйти! Вот наглая девка!
— Обещает всех порвать, — сказал Ковригин.
— И порвёт всех! У неё пятки уже подбиты подковами и в душе — когти! — заявила Натали. — Хотя всех порвать ей не удастся. Сейчас таких, умеющих порвать, много. Новая порода. И рвут. Вот и в синежтурском театре подобные им подросли. Я почувствовала. Так что, не обольщайся.
— Всяческих уроков жизни я получил достаточно, — сказал Ковригин.
— Мы с тобой, Сашенька, были иными… Карьерные подлости казались нам отвратительными. Наши помыслы были чистыми и возвышенными… Какие сонеты ты мне… То есть извини… И прости, что я невнимательно прочитала тогда твою пьесу. Может, это главная ошибка моей жизни. И её уже не исправишь…
Рука Свиридовой опустилась на голову Ковригина, и он удивился тому, что не стряхнул её руку ("не стряхнул" — явилось именно такое словечко Ковригину), не выразил ни малейшего неприятия нежности женщины, напротив, он будто бы сам ощутил нежность к бывшей своей Прекрасной даме, и ощутил жалость и к ней, и к себе. Натали, Наташка из Щепки, смотрела на него влюблёнными влажными глазами и, похоже, ждала от Ковригина возражений своим словам: "И её уже не исправишь…". Ну ладно, и исправлять, скажем, что-либо необязательно, а стоит вступить в Новую реку, такую же полнострастную, но разумно-несуетную, как и та, что шествовала к морям и океанам южнее Журинского дворца? Это было бы безрассудством, подумал Ковригин, но сколько раз он поддавался в жизни безрассудствам, о каких позже уговаривал себя не жалеть…