Лягушки
Шрифт:
— А ни одна из бомб в него не попала. Свет выключили. Одиннадцать бомб легли между дворцом и рекой, за вашим крепостным забором, ближе к пристани. Лишь одна из бомб на верхней улице посёлка пробила крышу какого-то важного двухэтажного дома с парикмахерской, ухнула на булыжную мостовую, не взорвалась, а рикошетом отлетела на балкон того же дома, там мирно и улеглась.
— Бывший дом купца Сазонтьева, — предположил Острецов. — Там теперь вместо парикмахерской трактир "Половые с подносами", у Кустодиева взятые в долг.
— А бомбу с балкона, естественно, сапёры свезли к реке на телеге и там взорвали. После ледохода и схода весенней воды ребятишки, да и взрослые, ловили в воронках рыбу, река, говорят, тогда была рыбная.
— Да, да.. — Острецов стоял, похоже, взволнованный, зажжённая трубка опять была поднесена к его губам. — Занимательно. Занимательно. Что же мне об этом ничего не сообщили? Странно. Странные, стало быть, у меня консультанты.
"А не валяет ли он дурака? — подумал Ковригин. — Не может он не знать о том, что дворец бомбили! И в посёлке наверняка бродит легенда о бомбёжке сорок второго года. Что-то тут не так". И он, Ковригин, разволновался, чуть ли не принялся рассказывать владельцу стального литья, буровых и пароходства (или ещё чего там?) о том, что после бомбёжки беженцев взяли в свои дома поселковые жители (сострадание войны), и он несколько дней ночевал в доме товарки матери по агрономиям в Оранжерее, и каждое утро видел морозную сказку, узоры на оконном стекле, вату, уложенную между рамами в блёстках ёлочной мишуры и даже ватных лыжников и гномов с ёлки из мирной жизни. И, проснувшись, вслушивался, не воет ли над Журиным самолет с крестами на крыльях… То есть не он, конечно, Саша Ковригин, а Сашин отец с Сашиной бабушкой. Сливались они часто в соображениях Ковригина, будто бы военное пребывание в Журино было и в его жизни. Почему? Это Ковригин не брался разгадывать. Не ощущал нужды. Как не ощущал нужды отправиться в Журино с намерением искать там соответствия фантазиям или действительным находкам и озарениям отца… Хотя побывать в Журине, в дальней дворянской усадьбе, в особенности — приплыть туда бездельником на теплоходе, да ещё и испытав в путешествии лирическое приключение — это отчего же, это не помешало бы…
Но вот он и оказался в Журине.
Не исключалась и возможность приключения.
О нём, или, важнее, об объекте приключения, он теперь и думал. Впрочем, слово "приключение" отлипало от случая, какой, возможно, и не должен был сегодня произойти, оно казалось теперь Ковригину неприемлемым и пошлым.
А Острецов Ковригину надоел…
— Где размещались во дворце эвакуированные? — услышал Ковригин. — Это ведь были именно не беженцы, беженцев из Польши и местечек Белоруссии размещали в посёлке, а организованные эвакуированные, семьи московских ответработников, их привезли сюда на пароходе, с запасами продуктов, не голодали они не только из-за урожаев турищевской Оранжереи…
— Расселили нас по всем комнатам и коридорам речной части дома отдыха. В Башнях же люди жили какие-то особенные, и больше — мужчины, что в ту пору вызывало недоумение, их вроде бы чему-то учили. Нас же, то есть, извините, заговорился, отца с бабушкой поселили сначала в большом зале, там были ряды коек и при каждой койке — тумбочка. Говорили, что там когда-то был крепостной театр, не хуже Останкинского или там Юсуповского в Архангельском…
— Эко хватили! — сказал Острецов. — Сравнили с театром Гонзаго! Нет, здешний был поскромнее…
— Тогда-то там и вовсе никакого театра не было, — продолжил Ковригин. — Перед войной здесь кормила гостей столовая дома отдыха.
— С хорошими поварами, — кивнул Острецов.
— И что же там будет теперь? — спросил Ковригин. — Казино, ресторан или всё же театр? И если театр, то каким он станет? Крепостным или общедоступным?
Острецов взглянул на него резко, но вроде бы лишь с укоризной — экий вы, Ковригин, бестактный и приставучий господин, да и какое вам дело до моих забот или блажей. Но глаза его были сердитые, если не злые.
— Уж господа актёры, хозяева жизни, — сказал Острецов, — сами решат, какой театр им выгоднее — крепостной или общедоступный.
— Можно будет играть и на временной сцене, и с участием московских антрепризёров, — не мог успокоиться Ковригин.
— Вы назойливы, — на этот раз Острецов был мягок. — Конечно, нынешний день оглушил вас… Вы парите в закулисьях, а я бы посоветовал вам быть осмотрительнее и благоразумнее…
"А не скинуть ли мне этого советчика с балкона? И сейчас же?" — явилось Ковригину.
— Вы лучше расскажите, — предложил Острецов, — как пошла жизнь вашего отца с бабушкой по возвращении в замок из поселковых светёлок с морозными узорами на стёклах.
— Многие семьи были отправлены в Караганду, — сказал Ковригин. — В места, уж совсем будто бы недоступные врагу. Возможно, мужчины этих семей уже тогда были на подозрении. Потом, после войны, некоторые из них были посажены, расстреляны, а один из них даже и повешен, тот — довоенный любимец Сталина, стал правой рукой Власова. Сын этого Шеленкова, Юрка, был старшим приятелем отца, он-то и затевал все приключения в замке. В Москву он уже не вернулся. А отцу с бабушкой, как и нескольким другим семьям, определили местом проживания дворцовую церковь.
— Интересно! Интересно! — вновь оживился Острецов. — Её-то будем восстанавливать в первую очередь. А не сделал ли какие открытия в ней ваш любознательный отец?
— Пожалуй, что и открыл нечто, — задумался Ковригин. — Но говорил: "Надо ещё проверить…" И ещё говорил о версии своего приятеля Шеленкова, тот куда-то пролазил. Но в разговорах со мной об этой версии умалчивал. Шеленков же, увы…
— Печально, — покачал головой Острецов. — Но интересно. А не ездил ли ваш отец, уже взрослым, в Журино?
— Не раз собирался. Но всё как-то не выходило.
— Вы всё знаете о его поездках?
— Пожалуй, не всё… Была у меня пора после студенчества, газетная горячка, любови, мотания по стране, гусарское молодечество, когда я месяцами не общался со стариками. О чём теперь, конечно, сожалею. Отец мог в ту пору съездить в Журино… Мог…
— С потребностью: "Надо ещё проверить…"?
— Вряд ли, — сказал Ковригин, — просто тянуло в страну детства. Но коли и вправду съездил, мог разочароваться и расстроиться. А потому и мне не стал ничего рассказывать… На тетради же его я наткнулся недавно. Взял с собой лишь одну тетрадку. И ту лишь пролистал…
— А остальные тетради где? — спросил Острецов, причём трубка в его руке опять стала дёргаться.
— В Москве, — сказал Ковригин. — То есть не совсем в Москве. А у сестры на даче.
— "Ага! У сестры на даче! — выругал себя Ковригин. — Ещё и сестру в приключение втягиваешь! А оно может оказаться и опасным".
Острецов молчал. Глаза закрыл. Будто придремал.
"А ведь он не хочет отпускать меня, — подумал Ковригин. — Или что-то ещё желает выведать. Или, напротив, у него есть потребность выговориться человеку случайному, заезжему на пару дней из Москвы. Но меня-то волнует то, что происходит в Рыцарском зале. А я торчу здесь…"