Лягушки
Шрифт:
— Знала бы ты, как мне надоело! — сказала Хмелёва. — Но не это… Другое…
— Знаю, — вздохнула Антонова. — Но коли назвался груздем…
— Я долго не выдержу…
— Придётся. И помолчи…
При словах "Я долго не выдержу" Хмелёва быстро взглянула на Ковригина. Единственный раз за время её сидения в проходе. И тут же отвернулась.
"А не на меня ли рассчитан обмен женскими вздохами? — задумался Ковригин. И тотчас отверг мысль об этом. И гвоздь, что ли, засовывали в сапог ради того, чтобы произвести на него, Ковригина, впечатление? А кровь и гвоздь он видел. Они были подлинные.
Да кто он таков, чтобы, имея его в виду, можно было
Из-за девчонки, усевшейся в проходе? Тогда действительно дурь!
— Есть в русском православном пантеоне, — обратился Ковригин к соседке, — такая святая, Юлиания Лазаревская, она же Ульяна Осорьина из Мурома, соседствовала на иконах с Петром и Февронией. Большинство наших святых умирали монахинями, и Ульяна после смерти старших сыновей, а было у неё тринадцать детей, пожелала уйти в монастырь и там замаливать грехи. Отговорил муж, мол, он стар и болезный, а надо воспитывать младших чад. И Ульяна вынуждена была спасать душу в миру, отказалась от супружеской близости, лежанку для сна устраивала из угластых полений сучками вверх, а в свои сапоги накладывала ореховую скорлупу и острые черепки глиняных горшков — ради усмирения плоти. Такое проявляла благочестие. И удостоилась "Жития"…
Ковригин замолчал.
— К чему вы это вспомнили? — настороженно, будто испугавшись услышанного, спросила Вера.
— И сам не знаю, к чему… — смутился Ковригин.
— В театре благочестие дело вредное, — сказала Вера. — И как правило — проигрышное. Там нужны подвиги иного рода…
— Да я безо всякой связи с какими-либо сегодняшними событиями, — принялся оправдываться Ковригин. — Память у меня забита всякой чушью и иногда ни с того ни с сего выталкивает из себя совершенно ненужные никому сведения…
— Вы человек начитанный, — произнесла Вера. То ли с уважением, то ли с кислинкой иронии.
— Начитанный, — согласился Ковригин. — Начитанный. Но в моём случае выходит, что и не самостоятельный. И промежуточный. Копаюсь в чужих судьбах и историях, увлекаюсь ими, а своей судьбы и истории вроде бы и нет. И ходить в сапогах с ореховой скорлупой и глиняными черепками желания нет. Да и хватило бы на это силы воли?
— А почему всё же вы, Александр Андреевич, — сказала Вера, — решили делать ставку на Древеснову?
Пара на сиденьях впереди примолкла.
И госпожа актриса Хмелёва из своего ущелья взглянула на Ковригина с разведывательным будто бы интересом. Впрочем, с одним лишь интересом? И главное — с разведывательным ли?
— Да не знал я до нынешнего дня ни о какой Древесновой! — в раздражении воскликнул Ковригин. — Что вы привязались ко мне с этой Древесновой и с дурацкими ставками!
Все в автобусе стали ему противны. Несся бы он сейчас, скажем, над Амуром в СУ или МИГе пятого поколения, попросил бы у начальства в связи со внезапным недугом или даже приступом разрешения катапультироваться. Но останавливать автобус (а ехали уже вдоль берега Большой реки) и выходить в сырую темень было бы смешно. Позабавил бы, и надолго, Средний Синежтур.
— Прошу принимать к сведению, — холодно сказал Ковригин, — что я не обладаю никакими особенными возможностями. И рассчитывать, что я кому-то могу оказаться
Принялся смотреть в окно. Антонова вроде бы произносила слова извинения, пыталась склонить Ковригина к примирению, но он не вникал в суть её слов. Сопел обиженно. И вдруг увидел, в синей темени разглядел: по обрывистому берегу, не обращая внимания на камни, вымоины, колючие кустарники, бежал голый мужик, знакомый Ковригину по урочищу Зыкеево, матерившийся там в грибном ельнике, с прежней двойной свирелью в руке, и от автобуса не отставал.
И соседка, явно следившая за взглядом раздражённого Ковригина, увидела за стеклом голого мужика с шерстью на ногах и козлиными копытцами, рука её то ли от удивления, то ли от страха вцепилась в плечо Ковригина, и он высвобождать плечо не стал.
Тут-то и подъехали к частному владению с замком Журино.
Выходили из автомобилей у ворот явно не восемнадцатого века, а у тех, что то и дело открываются или не открываются (тогда их штурмуют люди в масках и с Калашниковыми в руках) в отечественных милицейских сериалах. И стало понятно, что не сразу и не все будут допущены в частное владение.
И сюда силились прошмыгнуть вызнаватели секретов чужих празднеств, тончайшие любители оказываться причастными к кругу знати и просто плотоядные халявщики. Досмотр у металлических раздвижных ворот выявил четырнадцать ненадобных особей, их сейчас же депортировали в Синежтур к домочадцам. Впрочем, одного-то отправили явно не к домочадцам. Это был сосед Ковригина по Садово-огородническому товариществу Кардиганов-Амазонкин. Он-то каким манером и зачем оказался в Синежтуре, да ещё и приволокся к воротам Журинского замка? Какой интерес пригнал его сюда? Или — какую миссию он согласился исполнить? К удивлению Ковригина, полемист и социальный бузотёр на этот раз не протестовал, не витийствовал, вообще не шумел и даже бейсболку, презент дамы с отечественной фамилией Шинель, надвинул на глаза, будто боялся быть опознанным (а кто его мог опознать здесь, кроме Ковригина?) и смиренно позволил отвести его к эвакуационному экипажу фирмы "Икарус".
А прибывшие в Журино в ожидании допуска покуривали, разминали ноги, переговаривались тихо, будто бы оказались в музейных залах. От Большой реки тянуло сыростью, Ковригин почувствовал себя озябшим, а госпожу Хмелёву явно бил озноб, не столь тёплым был, похоже, красный бархат, Ковригин хотел бы укрыть её плечи плащом, но плащ он оставил в гостинице. Впрочем, к Хмелёвой подскочила жизнерадостная Ярославцева, с несмытыми румянами на ланитах (а может, щеки у неё были природно румяными), и снабдила Хмелёву курткой. Как же! Гофмейстерина Казановская и должна была заботиться о своей госпоже и подруге! На Ковригина (так ему показалось) она взглянула с укоризной. Скорее всего, слышала разговоры в автобусе. Оделила Ярославцева Хмелёву, будто бы ещё витавшую в тёмно-синих поднебесьях, и сигаретой.
К Ковригину же подошёл Николай Макарович Белозёров.
— Александр Андреевич, — стараясь быть деликатным, сказал Белозёров, — что вы так разволновались-то? И повода-то особого не было. Ведь бабы, они известно кто…
— Да черт-те что! — воскликнул Ковригин. — Сам не знаю. Стыдно. Единственно, могли сказаться волнения в ожидании спектакля и в ходе его. Сдерживал, сдерживал их, а они теперь взяли и прорвались…
— Наверное, так оно и было, — кивнул Белозёров.
— Но стыдно, — не мог успокоиться Ковригин. — Надо извиниться и перед Хмелёвой, и перед Верой Алексеевной. И теперь же…