Лягушки

Орлов Владимир Викторович

Издевайся не издевайся, а он, Ковригин, был в этом зале совершенно ни при чём.

А уже нищенки в отрепьях или мрачно-серые хлопья московской вьюги (П. Древеснова среди них) отсуетились вокруг дубовой колоды и пропали во мраке. Была видна лишь одна колода, жердь над ней, и на жерди — жалкая мокрая кукла, голова на бок. Световой поток направили на башню, кривовато вздыбленную над колодой. В оконном проеме второго яруса башни стала видна женщина, стоявшая неподвижно, скрестив руки на груди. На женщине был красный гусарский костюм, густые волосы её виделись примято-седыми. Так она стояла минуты две. Потом склонила голову.

И свет погас. Умерла "с тоски по

своей воле" (Н. М. Костомаров).

Минут пятнадцать выпали из памяти Ковригина. Не совсем, конечно, выпали. Что-то позже вспоминалось. Вокруг шумели, хлопали в ладоши. На сцене люди выходили на поклоны. А Ковригин не мог встать. Сидел мешком прибитый. Если бы мешком. Не мог выйти из обстоятельств жизни, внутри какой он находился (очарованный странник) и на какую ему дозволено было взглядывать со стороны. Лишь когда на сцену, опять же на поклоны, а уже стояли рядом с Мнишками и самозванцами люди в костюмах китайского пошива (режиссер, надо понимать, и его команда), вывели нового и существенно-важного человека, Ковригин вернулся соображениями в синежтурскую действительность.

"Ба! Да это же Юлька Блинов!" — дошло до него.

То есть бывший Юлька Блинов, задрипанный пермяк неудачник. Этого вальяжного господина Юлькой назвать было никак нельзя. Размордевший, сытый, в бороде Тургенева (но не седой), волосы на затылке собраны в пучок. Свободный художник. Маэстро. И барин. Заездом из Ривьер, где творил под пальмами на своей вилле. Ублажил посещением жителей Среднего Синежтура. Сразу же оказался в центре, в солнечном сплетении вышедших на поклоны. И ему несли цветы. А надо было бы украсить чело художника лавровым венком. Руки вскинул, приветствуя народ, а потом и возложил их на плечи стоявших рядом. Правая длань его с взблеснувшими перстнями покровительственно возлежала теперь на красном бархате гусарского костюма, и это Ковригину было неприятно. А женщина в красном костюме, будто бы забыв о своих невзгодах, улыбалась творцу и даже опустилась перед ним на колено, выразив почтение.

"Впрочем, мне-то что, — подумал Ковригин. — Пойду-ка я сейчас в ресторан "Лягушки" к тритонолягушу Костику и к гарсону-консультанту Гарику Саркисяну, или Дантону, напьюсь там, а завтра — тю-тю! — и в Москву! И останется Синежтур лишь в моих снах. Хотя что мне в Москве-то делать?"

Однако никак не мог подняться с места. Переваривал увиденное. Пожалуй, одним из последних ушёл с балкона. Публика стояла в очередях у буфетов. Возмещала удовольствия отменённых антрактов. Из дупл башенно-буфетных курантов не выскакивали неведомы зверюшки и не торопили оголодавших и жаждущих.

"Нет, сейчас же и в "Лягушки"! — подавил в себе искушение Ковригин. И сразу же понял, кого напомнила ему дебютантка Древеснова П. П. — милашку из шахматного отсека "Лягушек", и именно ту, что увела господина в чалме к проему в стене "Болото № 18"! Вот кого она напомнила! И ещё что-то было связано с этой Древесновой, но что — Ковригин запамятовал… Тут же в его соображения въехал на коне король Сигизмунд III. "Конный" портрет его написал Рубенс! Где и при каких обстоятельствах? Забавно, забавно! Верёвочка протянулась — Рубенс-Сигизмунд-Марина Мнишек-Синежтур… И вдруг до Ковригина дошло: он совершенно забыл про своё эссе о Рубенсе, и его вроде бы никак не волнует судьба публикации… Может, и впрямь он не закончил эссе, а всё это игры расчудесной Лоренцы Козимовны Шинэль (или как там её?)… Впрочем, не все ли равно? Он сегодня в ином мире и в ином веке…

— Александр Андреевич! — окликнули его (а Ковригин уже направился к выходу из театра). — Куда это вы путь держите?

— В "Лягушки", — сказал Ковригин.

А окликнули его Николай Макарович Белозёров и приближённые к нему сударыни.

— У вас такой успех! — удивилась синересничная Долли. — А вы в какие-то "Лягушки"!

— Это не мой успех. Это других успех, — сказал Ковригин. — А в "Лягушках" я тихо посижу в раздумьях и отойду от сегодняшней неожиданности.

— Сейчас же будет фуршет, — объявила Долли. — Обсуждение и фуршет.

— Меня не приглашали. И по справедливости, — сказал Ковригин. — Я здесь никто. Я здесь случайное совпадение.

— Я вас приглашаю, — сказала Вера. — Имею некоторое отношение к спектаклю…

— Не галдите! Повремените! — недовольно воскликнул Белозёров. — Будут вам фуршеты, будут вам лангеты! А пока не мешайте Александру Андреевичу исполнить его намерение!

— Какое такое намерение? — удивился Ковригин.

— Ну, как же, Александр Андреевич! Экий вы легкомысленный! — покачал головой Белозёров. — У вас жетон в кармане оплаченный. Вы собирались ставки делать.

— Ах, ну да… — вспомнил Ковригин. Вот что он запамятовал-то про Древеснову. Ставки какие-то… Сказал: — Но ко мне, было обещано, должны подойти сведущие люди…

— Считайте, что я один из сведущих людей, — сказал Белозёров. — А времени в обрез. Уже и японцы, и китайцы, и нефтяные шейхи сделали ставки. А вы всё в мечтаниях. Сейчас я вас отведу. А дамы наши шаловливые потерпят.

Но не суждено было Николаю Макаровичу отвести Ковригина к месту применения оплаченных жетонов. Налетели на их компанию два озабоченных мужика из племени средних администраторов. Пропали, пропали, выкрикивали они в отчаянии, утром ещё в театре были, а перед спектаклем исчезли. Директор взбешён, режиссёр взбешён, спонсор мрачно молчит, но всем известно, что значит его молчание. "Все пропали?" — спросил Белозёров. Все! Все медные духовые инструменты. Деревянные духовые остались, а медные пропали! И трубы, и тромбоны, и горны, и саксофоны. Все! "Вот отчего не случилось сверкания меди!" — сообразил Ковригин… А администраторы обсуждали нервно, кто их спрятал или унес? И где их теперь искать?

— Ищите на пунктах приёма цветных металлов, — сказал Ковригин.

— Вы что-то знаете? — залпом спросили озабоченные.

— Я знаю обстоятельства московской жизни, — сказал Ковригин, — чем в Синежтуре она хуже? Или лучше?

Он чуть было не высказался по поводу дежурного пожарного Вылегжанина, но удержался (вздорная догадка!), никаких оснований подозревать в чем-либо Вылегжанина у него не было. Да и ведь явно гордился пожарник сверканием меди в спектакле "Польское мясо". И какой резон был ему оставлять город без сверкания, тем более в день просмотра достижений театра уполномоченными комиссиями?

— Вот что, девушки! — распорядился Белозёров. — Быстро, бегом, отведите Александра Андреевича куда следует. Сами там особо не светитесь. А мне придётся разбираться с пропажей.

И повели Ковригина куда следует. Недалеко повели. До гардероба. Там сдали его людям более сведущим. Те препроводили Ковригина в помещение за вешалками. Выходило, что Ковригин оказался одним из последних (возможно, и последним), кто не использовал оплаченный жетон. На него поглядывали не то чтобы с неудовольствием, но во всяком случае — с недоумением. Впрочем, недоумение это не было высказано. Ковригин предъявил билет и паспорт, сообщил номер мобильного телефон (того самого, что был упрятан им под камнями на береговом откосе у платформы "Речник") и поинтересовался, где и как следует оставить отпечатки пальцев.