Лягушки
Шрифт:
— А потому и градоначальник здесь. У спонсора же будут сегодня большие потраты в Журинском замке. Так говорят. Но нас туда не позовут.
— И слава Богу! — сказал Ковригин. — А где же наш Николай Макарович?
— Ищет медь! — рассмеялась Долли. — Трубач выдувает медь! И градоначальник, видно, озабочен, отчего медь не сверкала. Но сейчас с удовольствием подает великой Свиридовой кусок осетрины.
Ковригин обернулся. Великая Свиридова пребывала за столом, судьбы раздающим, рядом с крупным мужиком, похожим и на партийного хозяйственника поры сусловского миростояния, и на авторитета в законе, принимала из его рук блюдо с опасным для её форм куском рыбы осетровой породы, была приветлива, но строга. Сотоварищи её по чёсу были разбавлены местной знатью, вели со стопками в руках душевные разговоры, из них ближе всех протиснулся к градоначальнику Головачёв, ему сейчас явно не хватало костюма маршала Рокоссовского (для Жукова он был худ) или фельдмаршала Кейтеля, тогда он и Свиридову смог бы оттеснить от блюда с рыбой. Стало понятно, и это — к сожалению для Долли и Веры, что, пока они уламывали Ковригина, оценочные слова были уже произнесены и фуршетное действо перетекло в благодушие событийного застолья. Но коли — в благодушие, можно было предположить, что и оценочные слова (из уст столичных арбитров!) прозвучали приятные.
Впрочем, музыка этих слов в городе с большими деньгами могла быть и проплачена… Это, если бы Ковригин ощущал себя причастным к синежтурскому спектаклю, его бы, наверное, покоробило. Но он повелел себе быть сегодня исключительно зрителем. А теперь любопытствующим, но и хладнокровным созерцателем.
— Александр Андреевич, — спросила Долли, и васильки её глаз стали любезно-луковыми, — а можно называть вас Сашей?
— Конечно, милая Долли! — проявил любезность и Ковригин.
— Так вот, Сашенька, — сказала Долли, — не откроете ли вы нам, двум Варварам несносным, пока Николай Макарович выдувает медь…
— Выдувает медь! — поморщился Ковригин. — Слова-то какие несуразные!
— Извините, Сашенька, извините! — вскинула руки Доли, будто в намерении сдаться. — Но ведь так поют… Не откроете ли вы нам секрет, на кого вы поставили?..
— А я и сам не знаю на кого, — сказал Ковригин. — Зажмурился от световых пятен и опустил жетон неизвестно куда…
— Позвольте вам не поверить, — Долли вздохнула печально, словно бы Ковригин своим ответом поставил под сомнение ценности её натуры.
— Кстати, — сказал Ковригин, — что за ставки эти дурацкие и в чём их смысл? И отчего в них участвовали японцы, китайцы, малайцы и прочие обитатели тихоокеанских побережий? Их, вообще, немало и здесь за столами…
— А вот вы, Сашенька, не готовы открыть нам свои безобидные секреты, — Долли попыталась повести себя коварной интриганкой, впрочем, пока ещё доброжелательной к Ковригину, — а потому и мы про секреты Синежтура умолчим.
— Долли шутит, — сказала Вера, — и нам, Александр Андреевич, неизвестно, зачем были сделаны эти ставки и в чём их смысл. А китайцы и малайцы проявляют интерес к изделиям наших обозостроителей…
— Да не верю я, что Сашенька не помнит, на кого поставил! — воскликнула Долли. — Не на Древеснову же! Он ведь то и дело взглядывает на нашу Леночку Хмелеву. Я к мужским интересам девушка чувствительная!
Ковригин чуть было не произнёс резкие слова, потом пожелал по-светски отшутиться, но и к шуткам оказался сейчас неспособным. Наблюдательная Долли была права. Он снова взглянул на бенефисный стол и именно на исполнительницу роли Марины Мнишек. Она одна явилась в танцзал в театральном костюме — гусарском, красного бархата, то ли не выбралась ещё из семнадцатого века, то ли ощущала себя среди обыденных людей надмирной валькирией, то ли просто понимала, что костюм ей к лицу и телу и пусть все это видят. А кавалеров вблизи неё суетилось с десяток. Среди них, естественно, угодником и героем дня преуспевал с улыбками широкого формата сам Юлий Валентинович Блинов, истинный художник и барин. "Ба, да там же и Попихин, и Холодное, и даже Шестовский! — сообразил Ковригин. Эти трое были московские знакомцы Ковригина. Попихин и Холоднов — театральные критики. А Шестовский — кинорежиссёр, этот-то с чего бы оказался в Среднем Синежтуре?
— Вот видишь, Верочка! — торжественно заявила Долли. — Сашеньке полагалось бы ухаживать за нами с тобой. А он то и дело глазищами зырк-зырк и на Хмелёву!
— Не он первый, — сказала Вера.
— Кроме Хмелёвой, — сказал Ковригин, — стоят там и несколько моих знакомых, вести разговоры с кем нет у меня сейчас никакого желания. А Хмелёва сегодня меня удивила. Я и предположить не мог, что Марину Мнишек можно так сыграть. А делать ставку на неё я бы не стал. Она — не лошадь.
— Скакунья! — рассмеялась Долли. — Да ещё и с норовом!
Вера её смех не поддержала.
"Что-то совсем недавно было связано у меня с лошадьми, с каким-то конкуром… — подумал Ковригин. Но вспомнить не смог, с каким конкуром, с какими лошадьми… И почему — совсем недавно? Скорее, когда-то давно…"
И не нравилось ему, что вокруг Хмелёвой суетился Юлий Валентинович Блинов, не нравилось. Да и Попихин с Шестовским были известные в Москве ходоки.
— А давайте, Александр Андреевич, — предложила Вера, — выпьем за ваш сегодняшний успех.
— Давайте, — сказал Ковригин. — Только за удачу театра. Никакого моего успеха я не наблюдал.
— Ах, ах, ах, Сашенька, какой вы кокет, — покачала головой Долли. (А Ковригин почувствовал, что она встревожена. Не долгим ли отсутствием дознавателя по делу о пропаже сверкающей меди?) Долли сказала: — Да что было делать в спектакле без вашего текста этой гусарыне Хмелёвой?
Прозвучало как — этой "гусыне" Хмелёвой.
— Не одна лишь Хмелёва меня удивила, — сказал Ковригин. — Но и другие. И режиссёр, и Ярославцева, и Коляев, тот, что играл Заруцкого. И ещё… все фамилии не запомнил…
— Вас не покоробило Польское мясо? — спросила Вера.
— Я люблю Вахтангова, — сказал Ковригин. — И его "Турандот". Но если горожан позабавило лишь Польское мясо, то я тем более не имею отношения к успеху спектакля.
— Кокет, кокет! — снова обрадовалась Долли.
— Тише! — сказала Вера. — Градоначальник взял микрофон.
Градоначальник Михеев отвлёкся от любезностей с Натали Свиридовой, отчего-то пощелкал по микрофону и даже подул в него, будто, как в старые времена, был намерен сделать заявление на митинге и проверял, не испортили ли технику партийные враги, потом сказал:
— Наш город больше известен своими металлическими изделиями, словно бы бездушными и безжалостными. А зря. Нынче он снова, слава Богу (Михеев перекрестился), предъявил свету высокую духовность. Поздравляю всех с замечательным событием!
— Предлагаю Марину Юрьевну Мнишек, — тенорово выкрикнул некто от ближних к оратору столов, — объявить почётным гражданином Среднего Синежтура (посмертно) со всеми полагающимися благами и правами!
— Предложение неожиданное, — мягко и с пониманием чаяний избирателей улыбнулся городской Голова (именно так он значился в документах), — но мы его рассмотрим. Передайте обоснованные бумаги в законодательное собрание Синежтура. А теперь вернёмся к сегодняшнему событию. Всем, кто доставил радость городу, области и столичным гостям, будут вручены посильные бонусы. Заслужили! И вам, уважаемый Василий Наумович (поклон невысокому, с бородкой, явно взволнованному — руки дрожали — режиссёру Жемякину), и вам, любимые наши актёры, и, конечно, блистательному Юлию Валентиновичу Блинову, без которого не было бы нынешнего праздника! Именно он предоставил театру Верещагина право первой постановки пьесы!