Лягушки
Шрифт:
— Виват! Виват! — вскричали за ближними к городскому Голове столами. — Виват!
И звоны хрусталя, стекла, а также металлических сосудов поддержали присуждение бонусов.
При криках "Виват!", заметил Ковригин, режиссёр Жемякин чуть ли не за спины соседей пожелал спрятаться, застеснялся. Зато блистательный Юлий Валентинович руки победно вскинул и был, похоже, готов лапищами своими медвежьими подхватить актрису Хмелёву и в небо её подбросить — вот, мол, главный мой или общий наш с вами бонус. Но не подбросил, рюмку поднял с белой жидкостью:
— Я с удовольствием приму бонус городской администрации. Но и с печалью. Конечно, многое в тексте произведено мною, но линии-то пьесы намечены моим другом и однокашником Сашей Ковригиным. Будь он теперь здесь, я непременно переадресовал бы ему и бонус, и ваши восторженные слова. Но, увы, его с нами нет. И всё же я предлагаю выпить сейчас за Александра Андреевича Ковригина. Не чокаясь.
Выпили не чокаясь. И в тишине. Будто была объявлена минута молчания.
— А мы с вами чокнемся, Сашенька! — рассмеялась Долли. — И будем жить долго-долго!
— Чтоб и вам хотелось! — рассмеялась и Вера.
А Ковригин не смог и улыбнуться. "Нет, постою ещё две минуты, — пообещал он себе, — и в "Лягушки"!"
И ведь знал, что двух минут ему будет мало, и понимал, что его удерживает в фуршетном застолье.
Тем временем городским Головой Михеевым была представлена публике дама из Министерства культуры федерального смысла Половодьева. Дама обликом была схожа с чиновницами фурцевских времен — тяжеловесная, широкозадая, но с голосом, повадками, макияжем и причёской нынешних деловых стерв. Хваткая нежность исходила из неё. Половодьева одобрила подъем региональных искусств, смутно-таинственное возрождение просвещённого меценатства и выразила надежду на то, что в ближайшие десятилетия в Землю не врежется астероид, а деятели культуры станут жить не хуже футболистов. Всё это к тому, Половодьева произвела мхатовскую паузу, что театр имени Верещагина вскоре отправится на гастроли в Санкт-Петербург, в Москву, а может, и куда подальше.
Публика взревела:
— Даёшь Авиньон!
Требовали, среди прочих и китайцы с японцами, немедленного фейерверка над Заводским прудом.
Если бы не так радостно торжествовал Юлий Валентинович Блинов, если бы он не принялся обнимать хрупкую девушку Хмелёву, Ковригин не совершил бы глупость. О ней он со стыдом вспоминал протяжённые годы.
Но он её совершил.
— Гастроли могут и не состояться, — сказал Ковригин негромко, но так, что его услышали.
— Это почему же? — закричали.
— А автор возьмёт и запретит спектакль, называемый в публике "Польским мясом", — сказал Ковригин.
— Кто таков?
— Гнать в шею!
— Юлий Валентинович, — обратился к Блинову Голова Михеев, — как всё это понимать?
— Шутки! — ответствовал Блинов. — У нас всегда находятся шутники и валтузники. А может, кто-то подготовил капустник и всех ждёт потеха. Уважаемый, там, у дальней стены, да, да, вы… Разъясните, пожалуйста, народу, в чём смысл вашей шутки. Если вы, конечно, трезвы…
— Разъясняю, Юлий Валентинович, — заявил Ковригин. — Прозывают меня, это подтверждено документами, Александром Андреевичем Ковригиным, я являюсь автором некой пьесы, и именно по пьесе А. А. Ковригина, если верить афишам, и поставлен спектакль "Маринкина башня" или "Польское мясо". Кстати, в оригинале пьеса называлась "Веселие царицы Московской". И никаких прав театру имени Верещагина я не предоставлял.
Немой сцены не возникло, там и тут звякали столовые предметы, продолжались суверенные разговоры, слышались и посмеивания, лишь среди триумфаторов заметным было замешательство. А после обмена нервными репликами забывший о робости режиссёр Жемякин вцепился руками в замшевые отвороты вольной куртки Блинова, стал трясти блистательного, выкрикивая:
— Значит, вы нам морочили головы! Мол, Ковригин — ваша зазывная мистификация, мол, пьеса — ваша, и все права на неё — у вас!
— Тише, тише! Успокойтесь! Всё так и есть! И никакого друга и однокашника Ковригина у меня не было! — Блинов нашёл силы отцепить от замши руки режиссёра, но явно был растерян. — Пьеса моя, моя…
"А ведь он похож сейчас на Юрия Мнишека, воеводу сандомирского…" — пришло в голову Ковригину.
— Прекратите перебранку! — приказала министерская дама Половодьева. — Не теряйте лица! Замрите!
— Как же тут замереть, уважаемая Кира Анатольевна, побойтесь Бога, два года трудов и надежд, — Жемякин, похоже, готов был разрыдаться. — И всё лягушкам на кваканье!
— Не пропадут ваши труды и надежды! — начал приходить в себя Блинов. — И бонусы ваши не пропадут. Кто может подтвердить, что этот человек — какой-то мифический Ковригин и что пьеса эта — его?
Он выглядел уже громовержцем, трибуном, способным увлечь народы к сраженьям, Робеспьером или Маратом, да что — Робеспьером и Маратом, те были мелки и слабы здоровьем, Дантоном вскипал: — Перед нами завистник, пакостник и самозванец!
— Самозванец! — поддержали за столами.
— Харакири! — потребовали то ли японцы, то ли малайцы.
А Блинов не мог остановиться. Бороду бы ему отпустить погуще и служить дьяконом в кафедральном соборе Тамбова.
— А? Кто может подтвердить здесь, что это Ковригин и что он автор пьесы "Маринкина башня"? Никто!
— Я могу подтвердить, — произнесла звезда театра и кино Свиридова.
Тогда-то и наступила в зале тишина межзвёздного пространства.
Ковригин повернулся к столу с бонусами спиной, отчитывал себя, негодуя: "Идиот тщеславный! Пижон и понтярщик! Свой спектакль разыграл! Юнец безусый!" Да ведь всё к этому и шло… И романтическое заключение в оковы "инкогнито" было игрой. Обманом самого себя. Мол, посмотрю "Польское мясо" и самолётом в Москву. Ан нет. Взбухало, взбухало в нём тщеславие, срамной грех, и прорвалось. Взрослый человек, давно понявший цену успехам или провалам, мог бы успокоиться, но не успокоился… Вытерпеть бы ему проказы Блинова, соблюсти достоинство человека, битого или, напротив, балованного удачами, и спокойно отстоять свои права. Нет, размахался крыльями. Взвейтесь, соколы, орлами! Но не взвился ни соколом, ни орлом. Стыдно, стыдно! Не крыльями взмахнул, а распушил, напряг и поднял победным стягом хвост волнистого попугая. И перед кем? Не перед Блиновым же! Перед женщиной. В красном гусарском костюме. Толи перед Мариной Мнишек, то ли перед Еленой Хмелёвой…
— То есть как можете подтвердить? — тишина, наконец, была искажена вопросом.
— А так, — сказала Свиридова. — Я хорошо знаю эту пьесу. Она была посвящена мне пятнадцать… ну, неважно сколько тому назад влюблённым в меня юношей. Александр Андреевич, будьте любезны, явитесь к нашему столу.
Ковригин взглянул на Долли и Веру:
— Я не могу вас бросить. Прошу, сопроводите меня и уберегайте…
— Ну уж нет, — сказала Вера. — Мы из других горизонтальных слоев.
Пришлось Ковригину путешествовать в указанном направлении в одиночестве. Фуршмены смотрели на него с любопытством, но и сомнением, с опаской даже. Лишь энергия ладош Натали Свиридовой вызвали в зале шум и возгласы одобрения. Допустив губы некогда влюблённого юноши к своей руке, Свиридова объявила: