Лягушки
Шрифт:
— Знакомьтесь, это известный московский литератор и автор вашей любимой пьесы Александр Андреевич Караваев.
— Караваев? — удивился городской Голова.
— Ах, нет, нет! — всплеснула руками Свиридова. — Ковригин, конечно, Ковригин! Я вечно путаю… Ковригин… Караваев… Выпечка… И был ещё один влюблённый в меня юноша. Тот именно Караваев. Васечка. Он посвящал мне сонеты…
— В переводе Щепкиной-Куперник, — не удержался комик Пантюхов, уже избыточно нагруженный.
Сейчас же за столом Ковригин был признан и обласкан московскими знакомцами критиками Попихиным, Холодновым
— Вы, Лена, для меня нынче подарок судьбы… То есть не вы, а ваша Марина Мнишек…
— И ваша. Ваша Марина Мнишек.
Она словно бы пребывала ещё и внутри спектакля, и внутри сущности и судьбы гордой полячки, витая при этом ощущениями и грёзами в нездешних мирах, но Ковригин почувствовал, что она изучает его с цепким вниманием, то ли из объяснимого любопытства, то ли в рассуждениях о собственном будущем. Ковригину стало не по себе. Соблюдая галантность, он всё же поспешил отойти от Хмелёвой. Оценил как бы со стороны свою щенячью восторженность и устыдился её. Но и не по одной лишь этой причине отошёл…
Кстати, дебютантка Древеснова на глаза ему не попалась.
Не обнаружил он за столом и Юлия Валентиновича Блинова.
Расспросив о Блинове Попихина и Холоднова, Ковригин узнал, что Блинов, после признания Свиридовой, запыхтел, бросил любезничать с Хмелёвой и исчез, будто его моментально растворили особенной кислотой. Правда, он всё же успел заявить Попихину, что обожатели Свиридовой сами по себе никакими юридическими доказательствами признаны быть не могут, что пьеса "Маринкина башня" и впрямь мистификация, а все варианты текстов пьесы написаны его рукой, и он, Блинов, хотя бы и с помощью графологов, свои права отстоит, а из Ковригина сделает посмешище и всех баб у него отобьёт…
— Бог ему в помощь, — сказал Ковригин. — Правда, неизвестно, какой Бог…
При этих его словах к Ковригину подошёл бывший гарсон-консультант, а теперь неведомо кто, Дантон-Гарик Саркисян в наряде лакея века эдак восемнадцатого, и вручил ему, почтительно поклонившись, конверт на подносе. Ковригин достал из конверта лакированную карточку с золочёными словами: "Уважаемый Александр Андреевич! Милостиво просим Вас принять участие в дружеской беседе под сводами замка в Журино. Отъезд гостей через полчаса от третьего подъезда театра имени Верещагина.
Удобства и приятности в имении Журино гарантированы. Ваш М. Ф. Острецов".
Ковригин взглянул в зал. Решил: в Журино отправится лишь в случае, если вместе с ним на дружескую беседу пригласят Веру с Долли.
И увидел: приятные ему дамы уже хлопотали вблизи объявившегося, наконец, Николая Макаровича Белозёрова, Мамина-Сибиряка, а стало быть, беспокоиться об их благоустройстве нет нужды.
22
У третьего подъезда Ковригину предложили сесть в "мерседес". Но он заметил, что Белозёров с подругами поднимаются в жёлтый автобус, явно японского происхождения, и поспешил за ними.
О чём вскоре пожалел.
Поначалу ему показалось, что в глубине автобуса восседал Блинов. Ошибся. Да и гоже было бы барину путешествовать на одной телеге с холопами? Сейчас же Ковригин подумал, что сегодня — порой, и издалека — Блинов напоминал ему Максимилиана Волошина, а Волошин барином не был, и общения с людьми самых разнообразных свойств были ему интересны.
Эти скачущие, отчасти несуразные соображения являлись ему, понял Ковригин, будто в помощь, чтобы отвлечь его или даже уберечь от мыслей существенных, всё о той же его нынешней глупости — распушения хвоста, и это ради совершенно незнакомой ему женщины. Женщины, показавшейся вблизи девчонкой.
Водительское место не было занято, свет в салоне не горел, Долли с Белозёровым в переговорах шёпотом уселись быстро, Вера, будучи как бы хозяйкой, направила гостя, Ковригина, к окну, сама же опустилась на сиденье справа. При этом в проходе Ковригину чуть ли не пришлось переступать через неясного назначения предмет, мешок, что ли, какой с провизией или реквизитом. Впрочем, мешок произвёл движения, пропуская мимо себя Антонову, Ковригина и других пассажиров.
Явился водитель, зажёг свет, и Ковригин увидел, что никакой это не мешок. Сидела на полу прохода, ноги подтянув к груди, женщина в красном бархатном костюме, и будто бы глаза у неё были влажными.
— Госпожа Хмелёва! — взволновался Ковригин. — Что же вы сиротствуете на полу! Садитесь на моё место!
Хмелёва покачала головой, слов не произнесла.
Вера поднесла палец к губам, приглашая Ковригина помолчать. Но минут через двадцать езды не выдержала сама, прошептала:
— Это с ней случается после спектаклей. Вновь проживает роль… Вот так вот усевшись на пол в проходе. И никого для неё нет…
И всё же что-то насторожило Антонову.
— Леночка, — тихо спросила она. — У тебя ничего не болит?
— Всё нормально, тётя Вера…
— Какая я тебе тётя Вера! — возмутилась Антонова.
— Извини…
— И всё же? — строго сказала Антонова. — Ты мне не ответила.
— Правая пятка. Что-то не так…
— Супинатор клала?
— Клала…
— Сними сапог! Батюшки-светы! Да у тебя кровь! Что же на этот-то раз подложили? Гвоздь пробил супинатор. Но гвоздь обпиленный, короткий. Чтобы смогла доиграть. А если бы захромала, то лишь в последних сценах. Сиди, терпи. Сейчас. У Петруши есть аптечка.
Стремительная, ловкая в движениях, Вера быстро вернулась от водителя с коробкой аптечки, смазала рану йодом, перебинтовала ступню Хмелёвой ("Не маленькую, — отметил Ковригин, — не от пушкинских проказниц…"), осмотрела левую ногу потерпевшей, успокоилась, ваткой вытерла влагу под её глазами, сказала:
— Сиди, терпи. Возьми гвоздь в свою коллекцию. Догадываешься кто?
— Предполагаю, — сказала Хмелёва. — Король Сигизмунд Третий. Не провернула аферу с польским мясом.
— Шутишь. А мне это надоело.