Лягушки
Шрифт:
— Ярь-медянка, — произнёс Ковригин. — Ярь веницейская…
— Причём тут ярь-медянка? — удивилась Антонова.
— Вы же художник, Вера Алексеевна…
— Ну, не художник, — покачала головой Антонова. — Скажем так, имею к ним отношение…
— Неважно, — сказал Ковригин. — Я-то тем более не художник. Но в голове моей набито столько всяких сведений, порой вовсе мне ненужных, я уже говорил вам об этом, однако иные из них просыпаются… Вот и теперь… Ярь-медянка "веницейская", краска то бишь, в отличие от нашей приготовлялась не из кислых щей, а на виноградном
— Дурь! — сказала Антонова. — Дурь была в её глазах! Но, впрочем, может, и ярь…
— А вот в автобусе, — в размышлениях своих Ковригин будто бы и не услышал слов Антоновой, — в глазах у неё были кислые щи…
— В ней и теперь сплошные кислые щи, — печально сказала Антонова, явно утихомиривая себя, — кислые щи и дурь. Стало быть, и ярь её — наша, рассейская, синежтурская, то есть глухоманья и вовсе не веницейская…
— А ярь-то веницейская, — всё ещё сам с собой разговаривал Ковригин, — пришла к нам в век Марины Мнишек и Софьи, в век смущения и смешания времён…
— Да, вы, Александр Андреевич, начитанный человек, — произнесла Антонова, скорее всё же с усмешкой.
— В этом моя беда, — вздохнул Ковригин.
— Как бы эта начитанность, — сказала Антонова, — с фантазиями вашими да и с фиолетовыми туманами от реки не увлекла вас в чужие водовороты…
— Я человек осторожный, — сказал Ковригин.
— Мы с вами о Хмелёвой сейчас не говорили, — быстро произнесла Антонова. — Я вас ни о чём не предупреждала. Просто порассуждала о здравом смысле…
И отошла к Николаю Макаровичу Белозёрову и подружке Долли, словно бы получив от них неслышный сигнал.
А Ковригин стоял в одиночестве и о чём-то вспоминал. И не мог сообразить, воспоминание о чём ему сейчас потребовалось.
Лоренца, дошло до него, Лоренца! Или как там её? Курьер доставившая ему в Зыкеево урочище вёрстку из журнала "Под руку с Клио" и картонную коробку от Петра Дмитриевича Дувакина. Тогда он был удивлён малахитом её глаз. Когда это было? И было ли? Было. Неважно когда, но было. И вот теперь — удивление (или восхищение?) ярью-медянкой веницейской. С Лоренцой ещё были связаны соображения о женском пупке, нынче к случаю вовсе неприложимые, а потому и выброшенные из мыслей Ковригина.
Записку на тончайшей бумаге, возможно, папиросной (но существует ли нынче папиросная бумага?) Ковригин зажал средним и указательным пальцами левой руки, из-за чего рука была вынуждена производить движения механической куклы. Разумнее всего, посчитал Ковригин, заглянуть в бумажку можно было бы в туалете. И не откладывая. Вдруг слова в ней призывали его к немедленным действиям. Впрочем, понимал, что торопит его нетерпение и, возможно, та самая названная Антоновой дурь, какая возникла не в одной лишь дерзившей теперь актёрке.
Туалеты в замке занимали помещения здешних исторических отхожих мест, но пока соответствовали нравам и благоустройствам дня летящего, сверкали зеркалами и снимали дурные запахи евроблаговониями. В кабинке Ковригин спустил воду, оторвал клок туалетной бумаги, приложил к нему записку Хмелёвой. Вот что он прочитал:
"Д. А. А.! Ваша комната в башне сегодня под моей. Не закрывайте форточку. От четырёх до полпятого опущу послание. Надеюсь на Ваше благородство. Е. и М."
Ковригин бросил клок туалетной бумаги в унитаз, хотел было отправить записку в плавание следом. Но решение это показалось ему бестактным и уж тем более — неэстетичным. И он без колебаний разжевал записку, а потом и проглотил её.
27
Так, думал Ковригин, так… "Д. А. А!" Надо понимать, — Дорогой Александр Андреевич!" Стало быть, уже и дорогой. Так… "Е. и М." Как ни крути, а получается Елена и Марина. Занимательно. Не полагает ли девушка, отказавшаяся блистать нынче в шёлковом платье британской принцессы, что её намерены заточить в Маринкиной башне?
Занимательно.
Чужие водовороты. А рассуждения Веры, Веры Алексеевны Антоновой, названной Хмелёвой опекуншей, вроде бы относившейся к нему, Коригину, доброжелательно, о здравом смысле?
Не забудем о здравом смысле.
Но и водовороты влекут. Он, Ковригин, осторожный, однако не трус.
Ладно, посмотрим, решил Ковригин.
А застолье в Рыцарском зале, пожалуй, утомилось или ожидало нового сюжетного поворота. Слух прошелестел, мол, через полчаса фейерверки с винными фонтанами. Слух этот вызвал неизбывность оживления. Оказавшийся рядом с Ковригиным Пантюгрюеша-Пантюхов с высохшими уже и взлохмаченными кудрями посчитал, что после винных фонтанов наверняка какой-нибудь вандейской бурды или хуже того — шампанского всех сморит и его тоже, а потому надо заполнять утробу не пропавшими пока со столов яствами и напитками. При этом ещё и потребовал:
— Лебедей запечённых несите!
И ведь не принесли.
Ковригин пытался обнаружить где-либо "Е. и М.", понять её состояние и даже подать ей сигнал, мол, прочитано, ощутить и её отношение к этому сигналу, но ни в одной из людских стаек Хмелёву не углядел. Это его расстроило.
То есть теперь Ковригина волновало не только присутствие вблизи него Хмелёвой, но и её отсутствие. Без неё Ковригину было скучно и одиноко. Остальные люди стали ему безразличны.
Дурь, милостивый государь, сказал себе Ковригин, именно дурь!
Служитель в коричневом сюртуке подал Ковригину конверт с номером и ключом его гостевой комнаты. Тут же рядом с Ковригиным оказались Натали Свиридова и её синежтурские почитательницы — Ярославцева и Древеснова. И Пантюхов с Сутыриным.
— Башня Северо-восточная, Часовая, — огласил Ковригин для любопытствующих, — опочивальня № 19. Бывшая комната гувернёра дофина.
— Какого ещё дофина? — удивился Сутырин.
— Надо полагать, французского…
— А моя опочивальня семнадцатая! — обрадовалась Свиридова. — Будем пробираться друг к другу со свечами! А вокруг — Монтекки и Капулетти! Да не пугайся ты, Сашенька! Я шучу!