Лягушки
Шрифт:
Хмелёву Ковригин не увидел.
— Уже отбыла, — сказала Антонова.
"То есть узницей в башне не осталась. Уже хорошо". Но она, видимо, и не предполагала пребывать узницей именно сегодня, раз назначила свидание на Колёсной улице. А раннее убытие Хмелёвой и её отсутствие на большом разъезде облегчало Ковригину устанавливать лад в душе. Не надо было смотреть в глаза Хмелёвой, не надо было врать ей. На Колёсную улицу в три часа дня являться он не собирался.
Господин Острецов прощался с гостями, улыбался иногда, но был, пожалуй, мрачнее или хотя бы печальнее вчерашнего. Возможно, и он устал от празднества не меньше заметно утомлённых или даже сокрушённых забавами, яствами и винными фонтанами призванных в его владение личностей.
Пантюхов и тот помалкивал и еле волочил ноги.
Кстати, сообразил вдруг Ковригин, среди призванных не было ни одного китайца или японца, или тем более индонезийца.
Странно…
Натали Свиридова подошла к Ковригину и нежным пальчиком ему пригрозила:
— Нехорошо, Ковригин, нехорошо! Я тебе в дверь стучалась, деликатно и робко, как мы и договаривались. А ты дверь не открыл. Давний друг, называется. А мне было не по себе. Нехорошо…
Дарования юные, Ярославцева и Древеснова, чемоданы и баулы готовые таскать за приветившей их Звездой, хоть и улыбались Ковригину, но кивками дали понять: действительно нехорошо…
Выяснилось, что, по новым творческим и финансовым расчетам, Свиридова с командой чёса через час с Журинской же пристани отправится теплоходом в Казань, а потом и в Нижний, где их ждут миллионы поклонников, уже рассевшихся в театральных и спортивных сооружениях.
— Но я тебя в Москве непременно сыщу, — сказала Свиридова, — а то ты совсем отбился от рук!
— Не сомневаюсь, — сказал Ковригин. — Приговор пересмотру не подлежит и будет приведен в исполнение…
— Что, что? — нахмурилась Свиридова.
— Я пошутил, — поспешил Ковригин. — Неуместно и глупо пошутил…
Подошедший к Ковригину Острецов напомнил о своём желании поговорить не спеша и всерьёз о Журинском замке и о пребывании в нём отца Ковригина.
— Я не забыл, — быстро сказал Ковригин. — Кстати, ночью я вспомнил кое-что из рассказов отца.
И тут же замолчал. Будто бы испугался выговорить утренние, удивившие его, полудремотные ощущения.
— Вот и хорошо, — сказал Острецов. — Вы ведь пробудете в Синежтуре ещё несколько дней?
— Должен был бы… — промямлил Ковригин. И тут же добавил на всякий случай: — Правда, придётся сегодня позвонить редактору журнала… Мало ли что…
— Я вас понимаю, — кивнул Острецов. — Это самое существенное в жизни — "Мало ли что"…
Чтобы не глядеть в глаза и Острецову, Ковригин принялся рассматривать подробности башни и будто бы отыскивать окно собственной опочивальни. Форточка по-прежнему была открыта.
— Какие пинакли и люкарны замечательные, — произнес на всякий случай Ковригин. — Все линии возносят здание в выси!
Откуда же спускался ночью шелковый шнур с гирькой отвеса? И чья рука его опускала? Не в самом ли островерхом завершении башни проводила фиолетовую ночь "Ваша Е.+М."? Но там имелись лишь щели бойниц… Впрочем, шатёр завершения обходила терраса с зубчатым карнизом. И он, Ковригин, на этой террасе не раз бывал. Ковригина зазнобило. Когда бывал? Когда? В детстве, в детстве, кто-то будто принялся успокаивать его. Но успокоить не мог. Вернулись недавние ощущения, испытанные в утренней полудремоте. И он снова вспомнил, как смог пробраться из бывшей молельни внутристенным ходом во французскую башню. Когда это было? До бомбёжки? Или после неё? Не важно… И будто бы им с Юркой Шеленковым в нишах хода (у Юрки в руке был факел из промасленной тряпки) увиделись скелеты, то есть это Юрка уверил его в том, что он увидел скелеты и что они шевелятся…
Так, завелись в нём внутренние голоса и возникли видения! Хорошо хоть не открылся ему в сундуке клад с пиастрами. Нет, надо сегодня же бежать из Синежтура!
Но сундук-то был.
— Вы что-то увидели? — обеспокоенно спросил Острецов.
— Так… — небрежно выговорил Ковригин. — Просто посмотрел на свою форточку.
Взгляд его съехал по камням башни к плитам парадного двора, и была обнаружена на одной из серых плит чёрная тряпка. Подойти к ней и уж тем более поднять её Ковригин не решился.
— В университете и после него, — сказал он, — года три занимался скалолазанием. И сейчас прикинул, смог бы я спуститься по стене из назначенной мне комнаты. Выходит, что смог бы… Уступы всякие, украшения… И главное — швы промазок между камнями, чуть утопленные временем, позволили бы… Правда, руки и ноги у меня уже не те… И стена нынче влажная…
— Свиридова, — выступил вперёд Пантюхов с опохмельной чашей в руке, преподнесённой ему службой выживания, — сколько же ты всего упустила. Он ведь не только сонеты сплетает, но и человек-паук, небось, и серенады при подъёмах в твои затворы петь смог бы…
— Чтоб и вам хотелось! — сказал Ковригин.
— Это уж непременно! — воскликнул Пантюхов. — И на пароходы!
— Ему, Пантюхов, нужны теперь другие затворницы, — вздохнула Свиридова, — в Маринкиных башнях…
— Наталья Борисовна, — встревожился Острецов, — как это ни печально, но мне придётся на самом деле проводить вас сейчас на поселковую пристань, это в двух километрах, все ваши вещи и реквизит туда уже доставлены…
— Это и впрямь печально, — согласилась Свиридова, — но что поделаешь…
— Искусство, оно требует… — такими были первые слова Головачёва, услышанные Ковригиным в Журине.
— А что это за тряпка? — поинтересовалась вдруг дебютантка Древеснова, её журинские утомления лишь раззадорили и расцветили.
— Какая тряпка?
— Да вон валяется, чёрная! — сказала Древеснова. — Прямо под форточкой Александра Андреевича.
Древеснова подошла к тряпке, подняла её, распушила, рукой подёргала, будто желая стрясти с неё воду или грязь.
— А это, между прочим, вуаль, — сказала Древеснова. — Прямо, чтобы играть какую-нибудь испанку или португалку. К ней бы ещё веер! Александр Андреевич, вы позволите взять её на память? Как сувенир.