Ляля
Шрифт:
Ляля устремилась в гостиную, но, проходя мимо трюмо, остановилась и оглядела себя в зеркале. Увиденное её не удовлетворило. Может, сказаться больной? В это время Шершиевич в гостиной произнёс: «Конечно, Ольга Константиновна, я подожду», – и Ляля, пощипав себя за щёки и оправив причёску, вошла.
Весь этот день она, от усилия держать себя в руках, была столь молчалива, что гость, который остался на чай, принуждён был говорить почти единственно с Ольгой Константиновной. После чая он стал прощаться под предлогом дел.
– Что ж, если это необходимо… Но мы были вам рады – впрочем, как и всегда! Лялюша вас проводит.
Досадуя на
– Я скоро приеду, Елена Васильевна, – ответил он на её невысказанный вопрос, глядя ей в глаза в поздних сумерках. «Несносный человек! Он читает в моих мыслях как по писаному!» – подумала она и ничего не ответила, радуясь сгустившейся темноте, в которой, Ляля надеялась, не было видно её внезапно вспыхнувших щёк.
Он приехал на третий день. Теперь она ждала его спокойнее, обнадёженная обещанием. Он стал навещать Алпатьево раз, а то и два раза на неделе, и Ляля незаметно привыкла к его лукавой манере. Она даже стала делиться с ним своими мыслями, обходя только одну тему, но именно ту, которая волновала больше всех остальных.
А в середине августа он сделал ей предложение.
Ляля, которая ждала сама не зная чего, была обескуражена простотой слов, в которые было облечено такое важное событие. Она как раз пересказывала ему содержание очередной книги, присланной ей на рецензию, и пропустила тот момент, когда всегда насмешливые его глаза стали вдруг серьёзными. Уже некоторое время Шершиевич смотрел на неё пристально и как бы испытующе, но ей, увлечённой своим рассказом, хотелось его непременно закончить. Едва она поставила в нём последнюю точку, Шершиевич произнёс ровно и просто:
– Елена Васильевна, выходите за меня!
Глава шестая. ФЕРЯЗЬ
В городском доме, тщательно и любовно подготовленном к их приезду, Шершиевичей встречали Ольга Константиновна и старая Лялина нянька Антиповна, нарочно отряженная барыней руководить тамошними, незнакомыми, слугами, чтобы всё было устроено по вкусу и привычкам молодой хозяйки. Об этом просил сам Павел Егорович в письме из Италии, извещая о предполагаемом в конце ноября возвращении.
Добирались со станции по первому морозцу, переждав осеннюю распутицу в Европе. Когда Ляля вошла с холода в переднюю и, обнявшись с матерью, скинула на руки горничной отороченное мехом манто, из глубины дома уточкой выкатилась Антиповна и, увидев свою прежнюю питомицу в изысканном, с иголочки, парижском дорожном платье, ахнула, всплеснула руками:
– Матушка моя! Ферязь белая!
Все рассмеялись с некоторой аффектацией, чтобы разрядить естественную после разлуки неловкость момента.
За обедом Ольга Константиновна присматривалась к дочери с растущей тревогой. Теперь, без морозного румянца и нескольких слоёв тёплой одежды, Ляля показалась ей худой и бледной. «Должно быть, с дороги», – успокаивала она себя, но Ляля ела мало и без аппетита, и матери стоило усилий скрывать своё беспокойство.
– Мама, что? – спросила наконец Ляля, заметив её замешательство.
– Ничего… Я соскучилась, милая, – Ольга Константиновна изобразила подобие улыбки.
– Ты смотришь так, словно позади меня стоят сорок разбойников.
– Хотя ты теперь и дама, но ты по-прежнему моё дитя. Когда ты сама станешь матерью, ты это поймёшь.
Ляля опустила глаза в тарелку и вспыхнула, но ничего не ответила. Павел Егорович сжал под столом её руку и улыбнулся тёще.
– Это произойдёт, с Божьей помощью, уже будущим летом.
Ожидание материнства совершило в ней естественный переворот, сделав нечувствительной к тем мелким внешним заботам, которым прежде она придавала так много значения. Сосредоточенная на себе, Ляля сама не заметила, как стала едва ли не королевой уездного общества. Произошло это без каких-либо усилий с её стороны – только благодаря её теперешнему положению, которому она была обязана отчасти своей принадлежностью к старинной здешней знати, отчасти – богатству и связям мужа. Павел Егорович обладал тем редким в людях коммерческого сословия тактом, который позволил ему, не заносясь и не заискивая, заслужить уважение здешнего общества. Он был чужд свойственной людям своего происхождения смеси крайностей – подобострастия перед аристократией и одновременной бравады, каковая имеет своей причиной заурядную зависть. Основанием для его авторитета служили исключительно его собственные качества, и Ляля не без гордости наблюдала почтение, с каким обращались к Павлу гордые потомки старинных обветшалых родов.
Весь следующий год Шершиевичи провели в уезде: зиму Елена Васильевна блистала в городе, весной же, когда её положение стало уже заметно, перебралась к матери в Алпатьево, где в половине июня благополучно разрешилась дочерью. Девочку назвали Аглаей, в память о матушке Павла Егоровича, дома же за ней закрепилось ласковое имя Глаша.
В начале осени Павел объявил о необходимости посетить по делам обе столицы, и Ляля ощутила потребность, как она выразилась, «встряхнуться».
– Я теперь, наверное, ни во что не влезу! – сокрушалась она, оглядев себя в зеркале, урезала свои порции за столом и отказалась от сладкого. Но, несмотря на эти жертвы, все до единого парижские платья пришлось расставлять. Для этой цели была нанята и водворена в антресолях портниха, которая две недели перед отъездом трудилась, не поднимая головы.
Когда всё было готово и Елена Васильевна вышла к мужу во всём блеске своей торжествующей красоты, Павел, окинув её удовлетворённым взглядом, воскликнул, смеясь, как обычно, глазами:
– А вот и ферязь наша белая!
Глава седьмая. ШЕРОЧКА С МАШЕРОЧКОЙ
В Москве Шершиевичи водворились в бельэтаже нового большого особняка на Кузнецком, который сняли на весь сезон. Квартира была обставлена с парижским шиком, и, обходя покои, Ляля уже предвкушала приёмы, которые будет здесь устраивать.
Но кто, кроме компаньонов мужа, сможет это оценить? Она вспомнила своих старых московских знакомых и задумалась: кто из них будет уместен в этой гостиной? Пожалуй, разве что Наташа Семиярцева, ныне Наталья Самсоновна Фихтер, сменившая скромную купеческую фамилию на титул баронессы. Вспомнив Наташу, вспомнила Ляля и Яворского – и улыбнулась: ей показалась забавной мысль пригласить стареющего ловеласа в общество людей, для которых он что-то вроде безобидного трубадура. К тому же в этом соседстве бывшего любовника и нынешнего мужа было что-то пикантное и дерзкое, привкус опасности и риска. Не то чтобы она боялась со стороны Яворского какой-нибудь эскапады, нет: теперь она знала, что он трус – скорее, ей самой хотелось подразнить своего соблазнителя.