Лярва
Шрифт:
Девочка росла и взрослела в этих условиях. Её ничему не обучали, её едва кормили, а зачастую забывали даже и об этом. Когда родители и их гости в беспамятстве засыпали, она украдкой выбиралась из своего угла, где всегда тихонько сидела, подбегала к столу и питалась остатками закусок, которые затем не забывала выносить Проглоту, появившемуся в их доме по достижении ею шести лет. Именно от Проглота она узнала о существовании в жизни такого понятия, как мытьё и очистка от грязи собственного тела. Увидев однажды, как он плещется в луже недалеко от своей будки и затем, взъерошив шерсть, стряхивает с себя воду, она забавы ради повторила эту процедуру и, заметив при сём, что различные исходившие от неё неприятные запахи после данных действий поуменьшились, потом старалась мыться сама, и не только
Взаимоотношения её с родителями ограничивались крайне убогим набором фраз. По имени ни мать, ни отец к своей дочери никогда не обращались, так как просто-напросто это имя не помнили. «Брысь», «вали отсюда» и «убирайся» – вот наиболее типичные фразы, которые дочь с самого раннего детства слышала от своих родителей, попадаясь у них на пути. Бывало также, что ей говорили «эй» и приказывали подать или выбросить что-либо, помыть пол или убрать со стола. Ни нежности, ни любви, ни хоть какого-нибудь внимания от своей матери она никогда не видела и всегда чувствовала от неё лишь досаду на самое своё существование. Отец, с пьяной слезы, иногда всё же поглаживал девочку по голове и даже называл «дочуркой», – однако трезвым всегда бывал зол и пребывал в раздражительном поиске очередной дозы спиртного. В минуты, когда оба родителя бывали трезвы, дочь получала от них наибольшее количество пинков, тумаков и ругательств. Такой образ жизни не мог не привести к формированию у девочки целого сонма страхов, забитости и молчаливости серой мышки, постоянно ищущей щёлку, куда бы забиться. Она хоть и умела говорить, но почти не говорила, а если и произносила какие-то слова, то – вследствие ли редкости таких фактов или из боязни быть грубо перебитой родителями – произносила их с какою-то странно лающей, отрывистой, гнусавой интонацией.
В шестилетнем возрасте она была по-прежнему неграмотна, как и в девятилетнем, то есть ко времени начала нашего повествования. Не будет далёким от истины сказать, что родители её начисто забыли о существовании школ и о необходимости дать своему чаду среднее образование. Вопрос об обучении ребёнка просто-напросто не вставал перед вечно туманным сознанием родителей. Впрочем, ко времени, когда все нормальные дети начинают ходить в школу, к семилетнему возрасту эта девочка подошла наполовину сиротой.
Обстоятельства смерти её отца, неожиданные и печальные, лишили её последней возможности хоть какой-то защиты в этом доме и, словно в довершение к уже испытанным страданиям от ближайших родственников, привнесли в её жизнь понятие убийства от руки близкого человека.
Глава 2
Это случилось поздней осенью. Однажды в ноябре, холодным и ветреным вечером, хозяин и хозяйка пили вдвоём, не дозвавшись к себе за стол никого из соседей и не имея ни одного постояльца. Жена была в тот вечер особенно не в духе и, избив во дворе Проглота, зашла в дом, стала предаваться с мужем возлиянию и метать беспричинно недовольные взгляды на свою дочь, сидевшую тихо в углу. Наконец мать взялась за ремень и стала хлестать им ребёнка, бормоча невнятные ругательства и обвинения. Девочка плакала громче и громче, пока, наконец, своим пронзительным плачем не растеребила сердце отца, к тому моменту уже лежавшего головой на столе и почти бессознательного. Приподнявшись на костылях, он выхватил из рук жены ремень и хлестнул её саму, приговаривая:
– Ты совсем ополоумела или как? Отстань от девки!
Жена воззрилась на него невидящим, остановившимся, полубезумным взглядом. Некая чёрная тень мелькнула в её глазах, гневная эмоция тотчас обернулась в ужасную мысль, и агрессия к мужу, до поры до времени спавшая, внезапно ослепила её вполне конкретным кровожадным желанием.
– Ах ты, в защитники подался, скотина! – завопила она срывающимся от гнева голосом. – Ну, тогда получай же сам!
И неистово ударила его кулаком по лицу. От первого удара он покачнулся, но устоял, осоловело хлопая глазами. Тогда жена взяла табурет и, размахнувшись, ударила им своего мужа сбоку, прямо в ухо. Он с рёвом полетел на пол и далее только молча закрывался руками. Ударив мужа сверху вниз табуретом ещё два раза и расколотив последний на части, хозяйка, продолжая сквернословить словами, от которых кровь стыла в жилах, кинулась на кухню за другим оружием. Ребёнок заходился в крике и, истерически плача, зажимал ручонками уши, наблюдая эту сцену.
Мать вернулась со скалкой в руках, неспешно подошла к мычащему супругу, засучила рукава, сдула с лица прядь волос и принялась сверху вниз плашмя бить, и бить, и бить мужчину своим орудием, лишь изредка выдыхая, с шумом вновь набирая воздух и цедя сквозь зубы:
– Давно… ох и давно же… пора было… это… сделать!
С каждым ударом хмель выходил из неё, голова просветлялась, движения рук убыстрялись (она била то правой, то левой рукой, то обеими). И вот наконец в комнате оказалась уже не жена и не мать, а страшная фурия, которая совершенно осознанно и яростно, войдя в раж, с горящими неистовым пламенем глазами вершила убийство собственного мужа!
Когда руки его были отбиты в кровь и потеряли чувствительность, они бессильно упали, открыв для ударов голову, и в этот момент он закричал – дико, протяжно, обречённо. Следующий удар в лоб лишил его сознания, второй удар сломал нос, третий – выбил глаз, а четвёртый – проломил череп. Она ещё долго била бездыханное тело супруга, нанеся по нему не менее двадцати ударов, превратив голову в бесформенный кровавый сгусток, пока наконец силы не оставили её. Скалка со стуком упала на пол, а фурия села на пол рядом с трупом и долго не могла восстановить дыхание.
Дочь в этот момент уже не плакала, а молча закрывала мокрое лицо руками и, помертвев, в страхе приглушив вдохи и выдохи, подглядывала сквозь пальцы. И сквозь пальцы, сквозь стоявшие в глазах слёзы она увидела, словно в тумане, следующее: вот её мать щупает пульс убитого мужа, вот прикладывает пальцы к его шее, вот встаёт на ноги и, кряхтя, пытается тащить тело. Эти попытки оказываются тщетными, и вот мать, подумав о чём-то, направляется к кухне, но в эту минуту вспоминает о свидетеле своего преступления и оборачивается к дочери… Леденящий, острый, пронзительный ужас сотряс в эту минуту всё тельце семилетней девочки, и она едва не лишилась чувств от страха, глядя в неподвижные и безмысленные глаза матери, видя, как мать покачала головой, нахмурила брови и словно бы нехотя направилась в кухню.
Из кухни она вернулась минут через пять, неся в руках топор и длинный нож для разделки мяса, а также три больших матерчатых мешка.
– Вон отсюда, сучка! – тихо и хрипло сказала мать, бросив всё принесённое рядом с трупом. Девочка растерянно моргала и, медленно отнимая от лица руки, не могла понять, чего от неё требуют.
– Пошла вон отсюда, если не хочешь попасть в мешки вместе с этой скотиной! – вдруг завопила страшным голосом мать, и до того ужасен был этот крик, что девочку подбросило кверху, точно на пружине, и она пулей вылетела во двор, в темноту.
Не чувствуя ни холода, ни пробирающего до костей ветра, ощущая до сотрясения лишь смертный ужас, она металась некоторое время возле дворовых построек и кустарников, ища укрытие, но всюду ей казалось слишком светло, слишком заметно для глаз матери, которая могла появиться во дворе с минуты на минуту. В ту ночь, как на беду, было почти полнолуние, и огромный диск луны ярко освещал окрестности. Кроме того, немало света падало и из окон дома. Замерев и не зная, куда деться, она вдруг услышала ворчание Проглота и стремглав кинулась в его будку. По счастью, покойный отец смастерил это жилище для пса весьма вместительным, и девочка не только поместилась в нём сама целиком, но и пыталась ручками удержать внутри Проглота, чтобы он своим тёплым шерстистым боком закрыл от неё вход в конуру и вид на зловеще яркие окна родного дома. Собака, однако, не захотела такого соседства, пару раз гавкнула и с недовольным урчанием выбралась наружу. Проглот и сам чувствовал себя не лучшим образом после перенесённых побоев и упорно зализывал перешибленную лапу. Поэтому он не стал отходить далеко, прихрамывая, покрутился на месте и улёгся на землю тут же, возле входа в будку. Таким образом, входное отверстие было открыто, и свернувшийся калачиком в будке ребёнок смог видеть всё, что происходило далее. Видеть и слышать, ибо входная дверь в дом оставалась чуть приоткрытой.