Лярва
Шрифт:
Между тем постепенно вечерело, и холодный осенний ветер, днём едва заметный, теперь усиливался и шумел кронами деревьев, зримо раскачивая тонкие и молодые стволы. Порывы ветра добирались уже и до земной поверхности. Следовало торопиться.
Не добившись от Дуплета толку и желая непременно претворить в жизнь своё намеренье, Волчара с развеваемыми ветром чёрными волосами медленно подошёл ко входу в берлогу и остановился, стараясь не смотреть в сторону Шалаша.
– Итак, – хмуро произнёс он, – обойдёмся без расточительства и выстрелов. Я управлюсь одним ножом.
Шалаш пожал плечами и отвернулся, затем пошёл искать и собирать в единое место рюкзаки и ружья. Волчара проводил его взглядом исподлобья, медленно вынул из поясного чехла длинный нож с узким лезвием, встал на колени перед тёмным лазом в берлогу
– Вы слышали? Эта сволочь меня укусила! – донеслись из-под ели злобные выкрики Волчары, перемежаемые руганью.
Спустя пять минут те же звуки повторились, после чего Волчара в бешенстве выбежал на поляну и принялся быстро собирать хворост. Догадавшись, для какой цели это делалось, Шалаш поморщился. Дуплет, с лица которого обильно лился пот из-за переживаемого страдания, опять не удержался и плачущим голосом обратился к Волчаре:
– Да скорей же ты, чёрт тебя дери! Вот ведь деятель нашёлся на мою голову!
Но Волчара пошёл уже на принцип и готов был скорее отпустить спутников и остаться в лесу один, чем не довести дело до того конца, который считал логическим и единственно справедливым. Он насобирал огромную кучу павшей листвы, сухих шишек, веток и нырнул с этой ношей под ветви ели, к берлоге. Те несколько минут, которые были им потрачены на сбор хвороста, были последним шансом медвежат выбежать и спастись бегством. Однако, не подозревая о намереньях убийц своей матери, они не воспользовались этою возможностью и по-прежнему прятались в берлоге.
Вскоре Шалаш и Дуплет увидели густой белый дым, поваливший из-под дерева, и услышали треск сгораемых сучьев. В молчании они провели десять минут, не говоря ни слова. Шалаш хмуро перешнуровывал ботинки, проверял ружья, затем достал для себя и Дуплета какой-то снеди из рюкзака. Оба принялись жевать, не глядя друг другу в глаза.
Наконец на поляне показался Волчара. Впрочем, взяв бутыль с водой, он тотчас скрылся обратно и, лишь залив костёр, вернулся к своим товарищам окончательно. При этом обеими руками он волочил по земле несчастных задохнувшихся в дыму медвежат. С видом умаявшегося победителя, Ахиллеса, отомстившего за Патрокла, сел он рядом с остальными и пожелал принять участие в трапезе. Все трое молча жевали ещё некоторое время, пока наконец Шалаш не взял слово:
– Ты хоть понимаешь, что медвежат никому и показать-то нельзя? Что скажут люди?!
Волчара подумал, помолчал некоторое время, затем пожал плечами и ответил просто:
– Нельзя так нельзя! Значит, не возьмём их с собой – вот и всё!
Желая прекратить ссору и продемонстрировать лёгкость и сговорчивость, он немедленно отшвырнул от себя трупы медвежат с таким видом, словно это были две наскучившие, неуместные и кем-то навязанные ему вещи.
Встал вопрос, что делать с убитой медведицей. После короткого обсуждения порешили на том, что свежевание и потрошение следует отложить ввиду длительности обоих процессов, что было бы, во-первых, несносно для страдающего болью Дуплета, а во-вторых, и бессмысленно, ибо одна только сырая шкура потянет на десятки килограммов. Нести такой вес можно было только втроём, однако Дуплет на роль носильщика в силу своего состояния явно не годился, а Шалаш решительно заявил, что и без медвежьей шкуры им вдвоём придётся нести немалую ношу, так как очевидно было, что поклажу Дуплета придётся поделить между собой.
– В таком случае, – подвёл итог Волчара, – закидаем тушу хворостом и будем надеяться, что она не воссмердеет до нашего возвращения. По пути будем делать заметы на деревьях. Мало ли – может, завтра-послезавтра удастся уже и вернуться сюда. От жителей ближайшей деревни узнаем насчёт подъездных дорог к этой части леса.
Никто возражать не стал, и Волчара, оттащив к трупу матери её мёртвых детёнышей, усердно и долго закидывал это захоронение ветвями и хвоей. В конце концов получился огромный бесформенный холм из валежника, видимый издалека.
После того как вещи были распределены между Волчарой и Шалашом поровну, а бледный, страдающий Дуплет, с крупными каплями пота и гримасой на лице, был налегке поставлен в середину колонны, все трое наконец тронулись в путь, когда день уже явственно проигрывал схватку с ночью и на вершины деревьев властно опускались огненные пальцы вечерней зари. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и его огромный ярко-оранжевый полудиск просвечивал сквозь чёрные и влажные стволы деревьев. Чем меньше красок оставалось в лесу с заходом солнца, тем всё более входила в свои права одна-единственная краска – чёрная шаль ночи. Вкрадчивое удлинение теней, их неотвратимое слияние друг с другом и всё более быстрое погружение леса в сумрак сопровождались усилением прохлады и общего мрачного, безрадостного настроения, словно осознанно ниспускаемого кем-то свыше. Как ни странно, но у людей, вышедших победителями из схватки со смертельно опасным лесным зверем, состояние души было вовсе не победительным. Казалось, что конец охоты, испорченный и скомканный страшною встречей, грозил в дальнейшем ещё каким-то другим, новым и непредвиденным, ещё более зловещим испытанием.
Они шли гуськом, но уже не по тропе, а по просеке в лесу, на которую вывел их Волчара, лучше всех разбиравшийся в лесных приметах и умевший ориентироваться на местности. Он и шёл первым в цепи, иногда делая зарубки на деревьях на память. Следом за ним старался не отстать постанывавший и кусавший губы Дуплет: боль продолжала терзать его неотступно. Щуплый Шалаш, тяжело дыша и пригибаясь под тяжестью рюкзаков и ружей, шагал последним. Они двигались молча, и, когда ночь легла на лес окончательно, испещрив небо мириадами звёзд и соединив в единую мрачно-чёрную материю всё окружающее пространство, так что граница между острыми вершинами елей и звёздным пологом неба перестала быть различимой, когда свирепевший ветер начал уже ощутимо пробирать до костей холодом и перед путниками вставала уже во всей серьёзности неприятная перспектива разбивать лагерь и ночевать опять в лесу, на холодной земле, впереди раздался наконец торжествующий возглас Волчары. Он увидел свет в окне самого крайнего дома посёлка, стоявшего, пожалуй, ближе к лесу, чем к остальным человеческим строениям.
И путникам, обрадованно ускорившим шаг, вдруг ударил в нос отвратительный, сырой, гнилостный запах старого болота, запах, в котором к застоявшемуся духу жирной тины, гниющих водорослей и перепревшего мха примешивались, казалось, и сладковатые миазмы разлагающихся трупов.
Глава 4
Калитка была не заперта. Мужчины вошли во двор и в нерешительности остановились, увидев солидных размеров собачью конуру.
Двор представлял собою неправильный четырёхугольник, ограниченный с одной стороны стеной дома, за которым возвышались исполинские ели густого и мрачного леса, напоминавшего гиблый лес из русской сказки. Правее дома располагался небольшой огород, давно заброшенный и поросший лопухом и крапивой. С противоположной стороны от дома вдоль дороги возвышался невысокий забор с калиткою, через которую вошли гости, а правее калитки стоял не то сарай, не то времянка из старого потемневшего от времени тёса с одним-единственным кривеньким оконцем, наполовину застеклённым, а наполовину забитым фанерой. Слева была самая узкая часть двора, где стояла только большая конура, позади неё – огромный тополь, в нижней половине лишённый ветвей полностью, а в верхней, вследствие раздвоения на две могучие ветви, покрывавший своею густою сенью почти половину дворовой территории. С одной стороны от будки совсем близко располагалась калитка, а с другой стороны – угол дома с крыльцом. Наконец, напротив конуры, справа от калитки, после огорода и времянки виднелся опять забор, защищавший двор всё от того же леса, нависавшего и там и норовившего, казалось, смести забор и заполнить внутреннее пространство двора своими колючими старыми ветвями, длинными, как руки душителя.
Путники всё ещё топтались возле калитки, настороженно косясь на внушительное собачье жилище и не решаясь идти дальше. Однако ни лая, ни рычания из конуры не последовало, а так как собака в ней определённо обитала, что угадывалось по редкому лязгу цепи, шорохам и тяжким вздохам в будке, то охотники справедливо решили, что пёс очень добрый и не приучен к несению сторожевого долга. Они осторожно, с опаской друг за другом прошли мимо пса, подошли к крыльцу, и Волчара, поднявшись, негромко постучал.