Любимая девушка знахаря
Шрифт:
– Правда брат, что ли? – недоверчиво проговорил Понтий. – Ну, раз так...
Он умолк, оборвав фразу, и Алёна не поняла, что он, собственно, хотел сказать.
Из записок Вассиана Хмурова
Что рассказал дядька Софрон
«На первый взгляд это было самое разумное решение – ведь известно, что фальшивый Стрекалов пробирается в столицу. Однако тот жандарм по фамилии Хомутов не намеревался упустить из своих рук беглого боевика, ради поимки которого он когда-то положил столько сил. Депеши были немедленно отбиты по всем направлениям, расходившимся от Перми, поэтому уже на подъезде к Нижнему путникам снова пришлось уходить от погони. И вот тут-то Софрон повез их тем путем, который не единожды описывала ему покойная мать. Он отвернул от Арзамасской дороги влево, на Богородск, и там почти наудачу свернул снова влево, где стоял покосившийся крест – своеобразный указатель на Богоявленский женский монастырь. Именно близ него лежала деревня Падежино, откуда два десятка лет назад были выселены семьи пришедших из рекрутчины солдат и отправлены по разнарядке на далекий Амур.
В деревне появляться всем троим было никак нельзя. Если Софрон не вызвал бы своим простодушным крестьянским обликом подозрений где угодно, то барственный, породистый Максим и странная, с совершенно не привычной здешнему глазу внешностью Тати неминуемо насторожили бы падежинцев.
Софрон загнал тройку в лес и выпряг лошадей. Беглецы скрылись в чаще. Софрон привел их на заброшенные вырубки, о которых слышал от отца. Это было дурное место – от недалекой мари исходили болезнетворные миазмы, лесорубы и промысловики обходили то место стороной. Однако приамурцы в тамошнем причудливом климате привыкли ко многому. К тому же они не собирались тут засиживаться до осени, когда наступала совсем уж гиблая погода, надеялись, что так или иначе выход найдут. Пока что на месте бывшей вырубки поставили кое-как жилуху – зимовье, как называют в Приамурье, – и решили пересидеть некоторое время.
Софрон был для беглецов единственной связующей нитью с миром. Он пометил короткую, но прихотливую, опасную тропу для выхода из леса, сделав зарубки на стволах, он завалил страшным подобием засеки тропу между двумя близко сходящимися отрогами, он ходил в Падежино, где назывался отшельником, который решил замолить грехи одинокой жизнью в глуши... Это не вызывало недоверия – испокон веков близ монастырей обретался и оседал на время или навсегда странный люд. Софрон был угрюм, появлялся и исчезал, ни с кем, кроме монахинь, и словом не обмолвившись, а те и сами были молчаливы, не пытались нарушить чужую замкнутость.
Недостатка в деньгах не было – Софрон не поленился собраться на ярмарку в Нижний, где продал один, причем не самый большой, самородок. Средств могло хватить надолго!
Зная, что досужие глаза могут следить за ним, Софрон никогда не возвращался к Максиму и Тати короткой дорогой. Ему, таежнику, лесная чащоба Нижегородчины казалась смешной. Поэтому он легко обманывал любопытных, водя их вокруг оврага, внизу которого лежало тихое озеро. В ясные дни, когда солнце отражалось от воды, сверху чудилось, что весь овраг наполнен золотом – расплавленным золотом. Неведомо, кто и когда пустил в мир нездешнее название для него – Золотая падь, однако вскоре оно прижилось, и как-то Софрон услышал его от монашек, у которых (при монастыре была лавка) покупал муку. Эти слова – Золотая падь – поразили парня. Чудилось: кто-то давно знакомый нашептал их ему в уши. И вдруг Софрон вспомнил: да ведь именно о Золотой пади читала ему Тати зачарованные письмена в пещере, пронизанной солнцем и наполненной темной прохладной водой, на которой ее круглые розовые груди лежали, словно цветы лотоса...
Золотая падь! То самое место, в котором каждый человек узнает о себе все, что прежде было от него скрыто, постигает собственную суть!
Софрон почувствовал, что от этого открытия ему стало не по себе. Он словно бы вышел из блаженного оцепенения, в котором находился с той поры, как беглецы нашли себе укрытие в лесу. Тому миновал уже месяц, и Максим снова начал волноваться, рваться в столицу. Софрон со дня на день ждал, что бывший каторжник заговорит о своем уходе в город, о том, что собирается все же пробраться в Петербург. Его даже удивляло, почему Максим до сих пор не заводил таких речей. Хоть был он почти родным человеком Софрону, а все же влекла его иная стезя. Пусть уходит, думал про себя Софрон. Пусть уходит, тогда и нам с Тати таиться не придется. Тогда и мы как-нибудь вылезем из схорона и поселимся среди людей. К исходу зимы родится дитя. По расчетам Софрона, зачала Тати вскоре после побега, в июле, значит, в конце февраля родится у них сын или дочка...
Он в очередной раз шел в деревню с этими мирными мыслями и вдруг почувствовал, что должен вернуться, вернуться немедленно. Не дойдя до лавки, поворотился – и кинулся короткой тропой под аз, впервые не заботясь о том, чтобы оглядываться на каждом шагу, чтобы петлять и путать дорогу. Сейчас не имело никакого значения, следит за ним кто-то или нет! Сейчас он должен был как можно скорее увидеть Тати и Максима!
Однако на подходе к зимовью Софрон вдруг приостановился, перестал ломиться сквозь заросли, словно перепуганный лось, и пошел тихо-тихо, сторожась. Приблизился к зимовью, не хрустнув ни веточкой, не шелохнув ни травинкой. Наверное, Тати, которая обладала чутким слухом прирожденной таежницы, могла бы его услышать, но она была занята другим – всецело занята Максимом, в объятиях которого лежала...»
– Нет, ждать тетку с подмогой – для тебя верная погибель, – категорично произнес Понтий.
– Да, мне тоже показалось, что Зиновия сущая фурия, пощады от нее не будет, – грустно согласилась Алёна. – Еще когда меня дылдой назвала, ясно стало, что она меня просто ненавидит.
– Подслушивать нехорошо, – произнес Понтий наставительно.
И вновь Алёна смолчала, хотя вполне могла бы сказать: нехорошо чужие машины в заснеженные овраги спихивать. В незаснеженные, впрочем, тоже нехорошо.
– Да нет, не в том дело, что ты молодая, красивая и высокая, а тетя Зина давным-давно крест на себе поставила, – вновь заговорил Понтий, и Алёна насторожилась. – Просто они придут, начнут топать, искать меня, не дай бог, стронут что-нибудь – и вся громада завала на тебя так и рухнет, как рухнула...
Он осекся, но Алёна догадалась, что парень хотел сказать:
– Как рухнула засека на Тимофея, да? Но ведь ее вроде бы Маруська обрушила...
Понтий на мгновение онемел. Потом, прокашлявшись, заговорил:
– Насчет той истории вообще никто ничего не знает толком. Не более чем Зиновьины предположения, которые на старых слухах основаны. Может, и правда Маруська Тимофея погубила, а может, как-то иначе все вышло – он со своим двоюродным братом из-за нее схватился, вот они и поубивали друг друга. Кто знает? Кто там был? Никого! Была тут одна старая знахарка, наша какая-то там тоже дальняя родня, Захарьевной ее звали, вот она сплетни разные по деревне и пускала – про Маруську, про варнацкое золото.
– Ага, – выдохнула Алёна. – Так вот оно что... Теперь все ясно.
– Ясно в том смысле, что мы ищем? – хохотнул Понтий. – Ну да, теоретически где-то здесь, между двумя старыми, сгоревшими домами, в подвалах, спрятано около пяти фунтов самородков.
– Фунт – четыреста граммов, всего, значит, килограмма два получается, – быстро сосчитала Алёна. – Неплохо... Есть ради чего устраивать войнушку с родней и лазить по подвалам! А проба какая?
– Ты что, в ювелирном магазине? – удивился Понтий. – Самородное золото чистое, без примесей. Скажи, а тебя в самом деле эта тема так сильно волнует? Или еще что-то интересует?