Любить, чтобы ненавидеть
Шрифт:
— Ну и что ты этим хочешь сказать? — опять не утерпела Даша.
— Я хочу сказать, что теперь все олигархами стали, а любой олигарх, какой-никакой, желает красиво жить. Денег у них много, жены красивые, потому что прежним, некрасивым, отставку дали. Теперь сами подумайте, разве может простой рабочий сделать такую красоту, как Гоша? Клянусь мамой, — никогда! Вот когда я в своей деревне старый дом в божеский вид приводила, на всю округу были две хромых старухи да один мужик, и то всегда пьяный. А теперь посмотри — кругом дворцы строят! Нужен им человек? — задала она риторический вопрос и сама же ответила: — Еще как нужен.
— Да кто ж его возьмет-то? — спросила Даша.
— Возьмут, возьмут и еще спасибо скажут! Я уже договорилась. Один так обрадовался, что вот эту бутылку вина мне подарил.
— Женщине — вина? — удивилась Катя.
— Да, а что? Сперва коробку конфет вынес, а я сказала ему, что конфеты детям и девушкам дарят. Тогда он спросил, чего бы я хотела. Вот я и говорю: я старая женщина и всю жизнь на Кавказе жила, если у тебя есть бутылка хорошего вина, можешь подарить.
— Так это то самое вино, которое мы пьем? — улыбнулась Катя.
— Молодец, правильно догадалась, — кивнула Клава.
— Как же ты могла взять вино, не зная, согласится ли Гоша у них работать?
— Не первый год я в этом доме. Согласится он, я знаю.
— Ой ли? — картинно протянула Даша, и три пары глаз уставились на молчавшего Гошу.
— Баба Клава, а конфеты он забрал? — спросила Сашенька.
— Конечно, нет. Откроем коробку после ужина, к чаю.
— Ну, в таком случае я, пожалуй, соглашусь… — не очень уверенно произнес Гоша.
— Как это пожалуй? — возмутилась Клава. — Я в прошлый мой выходной специально для тебя прибралась в моей халупе, постель приготовила, простыни стираные, крахмальные, одеяло и подушки на солнце прожарила, а ты говоришь — пожалуй!
— Прости, не так выразился. Я поеду… Спасибо тебе, Клава.
Катя допила свой бокал и задумчиво произнесла:
— Хорошее вино, не хуже французского.
— Как вы можете так говорить, Екатерина Викторовна! Грузинское вино — самое лучшее, если его не в Москве разливали, — возмутилась Клава.
В четверг в середине дня у Кати мелодично запел мобильный. Она схватила его и выскочила в коридор.
— Слушаю!
— Здравствуй, любимая, — услышала она голос Андрея. — В пятницу вечером прилетаю, буду до конца воскресенья. Возражений нет?
— Только одно: долго ждать.
— Постарайся дождаться, хорошо?
— Я буду очень стараться. Целую…
Господи, как теперь дожить до конца пятницы!
Катя никогда не спрашивала Андрея, каким образом ему удается вырваться к ней, что он говорит на работе, что сообщает Данусе, не подозревает ли она измены, как он объясняет субботние или воскресные отлучки из дому. Он тоже ни разу об этом не заговаривал, не упоминал ни имени жены, ни обстоятельств, при которых ему удавалось безболезненно — или нет — появляться в Москве. По молчаливому согласию оба избегали разговоров о, так сказать, технических подробностях их встреч. Когда однажды Елена Андреевна спросила ее об этом, Катя смутилась, но постаралась объяснить матери:
— Понимаешь, мам, ведь мы на самом деле погрязли в грехе, как сказал бы батюшка, будь я верующей и приди к нему на исповедь. Неужели мы к тому же еще должны унизиться до обсуждения подробностей нашего обмана? Нет-нет, только не это!
Она вернулась в комнату, не в силах скрыть сияющее лицо, и когда Жанна Ивановна посмотрела на нее своим привычным строгим взглядом, выпалила, как бы оправдываясь за неуместную в рабочие часы радость:
— Хорошие новости! Звонил отец, сказал, что критики высоко оценили его работу.
Реакция начальницы была неожиданной:
— Очень за него рада. Мне его исполнение так понравилось! Давно не испытывала ничего подобного. Вы знаете, он такой яркий, мужественный, что перестаешь замечать дефекты внешности его героя. Собственно, именно это и хотел сказать Ростан.
«Ай да папка! Пронял-таки мою мымру!» — подумала Катя и рассыпалась в благодарностях за добрые слова.
В понедельник, в выходной день театра, как договорились, Виктор Елагин позвонил Елене Андреевне.
— У тебя ничего не изменилось? Я могу подъехать, поговорить о спектакле?
— Ну конечно, мы же условились.
— Я буду минут через сорок. Устраивает?
— Вполне, — согласилась она. — Не опаздывай, потому что я буду свободна только до семи.
— Договорились.
Он захватил с собой бутылочку вина и по дороге остановился у цветочного рынка. Безвкусные помпезные букеты удручали. Виктор знал, что Елена любит гиацинты, но, увы, их в продаже не оказалось. Он завернул за угол, туда, где подмосковные старушки, прячась от милиции и цветочной мафии, украдкой торгуют плодами своего труда, и нашел именно то, что искал: розовые, фиолетовые и белые гиацинты источали нежный, изысканный запах в руках маленькой, сухонькой старушки. Елагин купил пять цветков и вернулся к машине.
Елена Андреевна всплеснула руками:
— Мои любимые! Спасибо, ты очень мил.
Бутылку вина он отнес на кухню, откупорил, не спросив разрешения.
— А это зачем? — удивилась она.
— Я подумал, что на премьеру ты наверняка не придешь — зачем второй раз смотреть, если я практически ничего не стал менять? Значит, и на банкете не будешь. Но отметить мою первую, пусть и не очень удачную, режиссерскую работу ты просто обязана.
— Звучит убедительно, — улыбнулась Елена. — Я предлагаю сначала поговорить, а то вино вскружит голову, могу что-нибудь и пропустить.
Она достала маленький блокнотик, в котором сделала пометки и короткие записи сразу после прогона. Эта давняя привычка, выработанная еще в годы учебы в ГИТИСе, помогала при разборах и обсуждениях спектаклей не растекаться мыслию по древу, говорить четко, последовательно, не путать фамилии артистов — не всегда к прогонам были готовы программки, а артисты — народ самолюбивый и обидчивый.
Просидели они с Виктором долго: надо было рассказать ему о Кате, о ее новом увлечении, потому что Елене Андреевне, несмотря ни на что, было тревожно за дочь — уж очень рискованным казался ей этот роман с зятем шефа. Разговор о дочери взволновал Елагина, он забросал Елену вопросами.